Воспоминания. Письма - Пастернак Зинаида Николаевна
Стали выдавать привилегированные пайки в лимитных магазинах. Часть продуктов я отдавала Асмусам для Бори, часть отвозила Лене, а остальными питались мы со Стасиком. Живя у Погодиных, я наблюдала за ремонтом в Лаврушинском, и вскоре ремонт был закончен.
Снова встал вопрос о Стасиных занятиях музыкой. В училище при консерватории преподавал бывший ученик Блуменфельда В.С. Белов. Он советовал Стасику держать экзамен в его класс. Препятствие состояло в том, что Стасик кончил только девять классов средней школы, а в училище принимали после десятого. Но ввиду его таланта и того, что он сын Нейгауза, пошли навстречу, и Стасика приняли. Белов начал усиленно с ним заниматься, Стасик сделал успехи, и через год его приняли в консерваторию в класс того же Белова.
Квартира в Лаврушинском была приведена в порядок, и мы стали обзаводиться обстановкой на даче. Старые наши вещи были разбросаны; одни оказались у Фединых, другие у Вишневских. Мы принялись их собирать, и к осени сорок четвертого года дача приняла более или менее жилой вид. Где-то на чердаке отыскалось пианино в ужасном состоянии. Привели его в порядок, и Боря со Стасиком и Леней поселились на даче. Я старалась наладить быт так, чтобы каждый мог заниматься своим делом, и стали думать о переезде Адика в Москву. С большими трудностями я достала пропуск в Нижний Уфалей и накопила водки, которая тогда была еще в большем ходу, чем деньги. Я нашла Адика в ужасном состоянии. Безногий Адик не мог передвигаться самостоятельно, и я знала, что будет трудно его перевозить. Письма от него были тревожные. Он писал, что во время купания обнаружил опухоль в нижней части позвоночника, что температура доходит до тридцати девяти. Боря уговаривал перевезти его к нам на дачу. Я же понимала, что он может заразить Стасика и Леню, и стала хлопотать о санатории под Москвой. Хлопоты увенчались успехом, и мне дали путевку в туберкулезный санаторий на Яузе. Генрих Густавович обещал мне помочь с перевозкой Адика.
Итак, я отправилась за сыном. Генрих Густавович встретил меня на вокзале в Свердловске, и мы поехали поездом в Нижний Уфалей. Он не имел права на въезд в Москву и знал, что расстается с Адиком надолго, поэтому он уговаривал меня пожить в Нижнем Уфалее и не торопиться в Москву. Но продукты, которые я привезла с собой для Адика, таяли и водка тоже. Я дрожала за каждый стаканчик: санитары и носильщики за водку делали чудеса, а без водки ничего нельзя было добиться. Состояние Адика было ужасно, температура вечером повышалась до сорока, но все же я решила его забирать. Из-за высокой температуры его не хотели пускать в вагон, и пришлось подкупить проводника водкой. Водкой же я платила за каждый глоток воды для сына. Адик был счастлив, что едет в Москву, и очень радовался переезду. К моему удивлению, в дороге у него ничего не болело и он не мучился.
На вокзале нас встретили Боря, Асмусы, Стасик, Ирина Николаевна и Александр Леонидович. Увидев Адика, Боря разрыдался. Мы тут же вызвали карету «Скорой помощи» и вдвоем с Борей отвезли Адика в санаторий. Его поместили в общую палату. На дворе стояла осень, и меня удивило, что все больные лежат с открытыми окнами. Было очень неуютно.
Заведующая санаторием З. Лебедева сказала, что Адику ничего не нужно привозить, кроме фруктов, их кормят хорошо, и просила меня за него не беспокоиться. Мы вернулись в Переделкино, и тут моя жизнь стала гораздо труднее, чем в Чистополе. Приходилось заботиться о Стасике, который переехал в город в связи с очень серьезными занятиями в училище, через день я ездила к Адику, снабжала его продуктами, а потом, возвращаясь в Переделкино, обслуживала Борю и Ленечку.
Вскоре обнаружилось, что первоисточником болезни Адика был туберкулез позвоночника, а не ноги, как правильно предугадал врач туберкулезного санатория в Переделкине Попов. Знаменитости же того времени Краснобаев и Ролье, к которым я обращалась еще до войны, прозевали процесс позвоночника. Я понимала, что Адик гибнет и спасти его уже нельзя, и однажды, когда я приехала в санаторий, он мне сообщил, что началось перерождение почек и это смертельно. Я была возмущена тем, что от него это не скрыли, но он сказал, что виноват сам: при нем врачи назвали болезнь по-латыни, он заинтересовался этим словом и попросил медицинскую энциклопедию, которую по неосторожности ему дали. Я отправилась к Лебедевой, которая, получая бесчисленные ордена, не могла обеспечить больных детей кипяченой водой. У нее не было в палатах баков, и я предложила перевезти свой самовар, случайно сохранившийся на даче вместе с Лениным велосипедом. Она страшно обиделась на это, но на другой же день во всех палатах появились баки. Я не удержалась и сказала ей пару теплых слов по поводу того, что больному мальчику дали в руки медицинскую энциклопедию. Она оправдывалась тем, что Адик не знал латыни, но я ей ответила, что, зная французский, легко понять латынь. В конце концов я с ней поругалась и сказала, что заберу Адика из этого орденоносного санатория, где происходят такие вещи.
Возвратясь в город, я позвонила Ролье. Ролье была подругой Милицы Сергеевны Нейгауз. Она согласилась взять Адика к себе в туберкулезную клинику в Сокольниках. На другой же день я перевезла его туда. Там все было по-другому. Его поместили в палату на двух человек. Питание и уход были значительно лучше. Да и ездить в Сокольники мне было легче, чем на Яузу.
В 1944 году Генриху Густавовичу дали разрешение жить и работать в Москве. Стасик делал огромные успехи в музыке. Все больше и больше он мне нравился как пианист. Его игра меня захватывала и удовлетворяла моим строгим требованиям. Мы с Леней и Борей продолжали жить на даче. Мысль о предстоящей гибели Адика меня не оставляла. Мне казалось чудовищным и непонятным, как могла случиться такая катастрофа с моим самым крепким и здоровым сыном! Боря всячески меня поддерживал, хотя сам был в ужасе и слезы наворачивались у него на глазах.
В начале 1945 года, приехав в санаторий, я увидела, что Адик один в палате, и спросила, где его товарищ. Он сказал, что товарищ проболел три дня туберкулезным менингитом и умер. На него это произвело удручающее впечатление. Опять было непонятно, как могли допустить такое близкое соседство Адика с мальчиком, больным инфекционным менингитом. Но было не до упреков. У Адика вздулся живот, он потерял аппетит и с трудом мочился. Как говорила Ролье, у него прогрессировало перерождение почек, от которого спасти было невозможно. На другой день мы поехали навестить Адика вместе с Борей. Прежде чем войти к нему в палату, мы прошли к Ролье и узнали, что Адик заболел менингитом и лежит в очень тяжелом состоянии, без сознания. Ролье предложила мне поселиться у него в палате и провести с ним последние дни его жизни, потому что конец неотвратим. Она сказала, что спасти его может только стрептомицин, но его в России не изготовляли, а пока его выписывали бы из Америки, Адика уже не было бы в живых.
Когда мы вошли с Борей в палату, Адик приоткрыл глаза и сказал, что он умирает, что у него безумные головные боли, и тут же потерял сознание. Он не мог глотать, его приходилось кормить, открывать ему рот и вкладывать ложкой мороженое и крепкий бульон. Я переселилась в его палату и, чувствуя безвыходность положения, обливала слезами его постель. Приходил Генрих Густавович, Боря ездил каждый день, Стасик сидел целыми днями со мной, и мы с минуты на минуту ждали конца. Ролье предупредила, чтобы я готовила одежду, в которой предстояло его хоронить. Адик четыре года лежал во всем казенном. Наступил для меня самый страшный момент: я поехала в Лаврушинский, собрала вещи и стала приводить их в порядок, обливая их градом слез. Это было тяжелее, чем мое пребывание в палате. Когда я привезла его вещи, я хотела оставить их в палате, но пришла Ролье и попросила у меня разрешения на вскрытие, и пришлось по правилам больницы отдать вещи в морг. Это лишило меня возможности самой его обмыть и одеть. На седьмой день, двадцать пятого апреля, в день взятия Берлина [81], он умер, не дождавшись Победы, которую он с гордостью и надеждой ожидал. Боря приехал и застал его еще теплым. Генрих Густавович опоздал и приехал, когда он уже лежал раздетым под простыней. Контраст между празднично ликующей столицей, озаряемой салютом, и этой смертью был особенно трагичен. Ролье торопила прощание, стремясь поскорее отправить тело в морг. Там он должен был находиться четыре дня. Мне было трудно согласиться на вскрытие, но я смирилась с этим, понимая, что это нужно для науки. Меня с трудом оторвали от тела Адика и увезли домой. Четыре дня я жила в Лаврушинском со Стасиком. Из головы не выходила мысль о самоубийстве, и удержала меня от него только жалость и любовь к Стасику и Ленечке. Оба они были мной запущены. Все эти четыре дня я провела в заботах о Стасике. Знакомые, приходившие меня навещать, были поражены тем, что заставали меня за стиркой Стасиного белья. Но, как всегда в самые трудные минуты жизни, моим спасением был физический труд. Заботы о похоронах взял на себя Боря, сговорившись с Литфондом. Наконец мне дали знать, что можно приехать в морг и одеть самой Адика. Он лежал после вскрытия на железном столе окоченевший и очень красивый, так как перед вскрытием его бальзамировали.
