Ольга Ерёмина - Иван Ефремов. Издание 2-е, дополненное
Картина «Озеро горных духов», написанная в 1910 году, была так популярна, что Гуркин сделал с неё несколько автокопий. Одну из них художник привёз с Алтая, где он жил, в Ленинград. Иван запомнил все малейшие оттенки красок, все чёрточки и детали. Это и помогло ему по памяти создать великолепное словесное описание картины.
В 1960-х годах в академическом санатории «Узкое», где отдыхал Ефремов, он обнаружил на стене перед душевыми комнатами – «Озеро горных духов»! Не веря своим глазам, он подошёл поближе. Вот подпись: «Гуркин». Он, уже создавший свой знаменитый рассказ, обнаружил автокопию картины, сделанную в 1915 году для народовольца и учёного Н.А. Морозова[50]. Словно привет из далёкого двадцать пятого года донёсся до Ефремова.
Чорос-Гуркин будет незримо присутствовать в жизни Ефремова. Через год художнику предстоит стать проводником экспедиции инженера-геолога Н. Н. Падурова, которого правительство отправит на Алтай – проследить за маршрутом Трансгималайской экспедиции Н. К. Рериха.
«Всё вокруг первобытно, грандиозно и величаво: могучим кольцом раскинулись и ушли в беспредельную даль горы. Мягкие линии сдвинулись одна за другую, смешались в лабиринте очертаний и замкнулись в неуловимой дали воздушной лазури.
Какой везде простор и какая мощь!
Это ты, заколдованный, угрюмый, царственный Алтай!..
Это ты окутался туманами, которые, как мысли, бегут с твоего чела в неведомые страны…
Это ты, богатырь, дремлешь веками, сдвинув свои морщинистые брови, и думаешь заветные добрые думы…
И вот, вреди этого могучего заколдованного царства, среди величественной природы, среди громад голубых гор, среди дремучих тёмных лесов, по нежным, благоухающим цветами долинам, по золотому дну Алтая, течёт изумрудная река-красавица Катунь. Глубоко врезалась она в самое сердце Алтая и между ущелий извилась голубою лентой. Бурная, неугомонная, крепко прижалась она к груди великана и стремительно, с шумом, течёт впереди…
И нет, кажется, никакой силы, могущей остановить её течение, нет преград её стремлению и могучему бегу…»
Так воспевал Алтай Чорос-Гуркин в своём стихотворении в прозе[51].
А вот слова из путевого дневника Н. К. Рериха:
«Приветлива Катунь. Звонки синие горы. Бела Белуха. Ярки цветы и успокоительны зеленые травы и кедры. Кто сказал, что жесток и неприступен Алтай? Чье сердце убоялось суровой мощи и красоты?»
В 1937 году пожилого алтайского художника обвинят в национализме и арестуют, он погибнет при невыясненных обстоятельствах. Два десятилетия его имя будет под запретом. Но рассказ Ефремова «Озеро горных духов» разобьёт цепь забвения.
…В двадцать пятом, занимаясь кропотливой препараторской работой, Иван ощущал себя в центре огромного котла, где бурлит молодая жизнь, где открытия, кажется, лежат совсем рядом – стоит лишь руку протянуть.
Зримым и близким спутником и сотрудником Ефремова на много лет станет Ян Мартынович Эглон – резчик по дереву, скульптор, который влюбился в палеонтологию и стал замечательным работником, незаменимым в музее: он делал из гипса и вытачивал из дерева недостающие части скелетов так, что их было невозможно отличить от настоящих, виртуозно монтировал скелеты. Ян Мартынович стал героем шуточного стихотворения Быстрова «Копролит»[52].
Позже Эглон превратился в опытного раскопщика. Ему было около тридцати, а Ивану не исполнилось ещё и восемнадцати, но они быстро сдружились: весёлые, прямые, энергичные, они любили науку и готовы были отдавать ей все силы.
Осенью 1925 года Иван подал заявление о переводе его с биологического на геологический факультет Ленинградского университета. Решение комиссии было утвердительным, но продолжить занятия означало оставить работу, которая давала средства к существованию. К тому же надо было деньгами помогать матери. Университет пришлось покинуть – до 1930 года.
Итак, Ефремов стал «научно-техническим сотрудником Геологического музея» – так официально называлась его должность.
В музее располагалось несколько препараторских – у каждого отдела своя. Кораллами и раковинами моллюсков занимались в препараторской при отделе беспозвоночных. При остеологическом отделении освобождали от породы кости древних млекопитающих, пропитывали их скрепляющими растворами, склеивали обломки.
Препараторы Северо-Двинской галереи, к которым присоединился Ефремов, обрабатывали коллекцию ящеров, собранную Амалицким. На стеллажах, столах и на полу лежали сотни конкреций, в которых были заключены кости древних рептилий и амфибий. Трудность заключалась в том, что порода конкреций была более плотной, добывать из камня хрупкие кости – работа кропотливая и трудоёмкая. Чтобы извлечь из камня кость, приходилось изощряться – работать то молотком, то зубилом, то тонкими шилами. Вскоре после прихода Ефремова в Германии были закуплены специальные электрические машины для обработки камня, похожие на стоматологические аппараты с тонкими свёрлами.
Ивану было у кого поучиться – вместе с ним над конкрециями корпели препаратор из Варшавы Людвиг Кириллович Гадомский, работавший ещё под руководством Амалицкого, Иосиф Васильевич Кнырко и Максим Кузьмич Кузьмин. В 1926 году мастерская обработала 79 групп конкреций. 59 из них очистили Кнырко с Гадомским, 20 – Ефремов с Кузьминым. Дело не в меньшем прилежании: несколько месяцев Иван провёл в экспедициях.
Тургайские раскопки
К весне 1926 года сотрудники института начали готовиться к экспедиции в Тургайскую степь. До революции раскопки на реке Джиланчик и на берегу солёного озера Челкар-Тениз[53] велись несколько лет и стали самыми масштабными после Северодвинских раскопок Амалицкого. Однако они были прерваны войной и разрухой.
С новой энергией палеонтологи взялись за продолжение исследований. 25 апреля экспедиция под руководством геолога и палеонтолога Михаила Викентьевича Баярунаса отправилась в путь. Кроме самого Баярунаса, опытными раскопщиками были научный сотрудник института Елизавета Ивановна Беляева, худенькая женщина лет тридцати с гладко зачёсанными волосами, и препаратор Михаил Гаврилович Прохоров, который своей работой приблизил не одно научное открытие. Под стать плечистому Баярунасу оказались рабочие Пискарёв и Шалин. На их фоне юные препараторы Кирклиссов и Ефремов смотрелись совсем мальчишками. Однако Иван не хотел смириться с ролью юнца: водрузив на бритую голову ленкоранскую тюбетейку, на привалах он, как бывалый моряк, раскуривал трубку.
На поезде прибыли в Орск. Оттуда маленький отряд повернул на юго-восток по старинному почтовому тракту, ведущему в Ташкент и хорошо заметному в степи благодаря телеграфным столбам.
2 мая добрались до городка Иргиз, что на правом берегу одноимённой реки. В поселении, застроенном маленькими глинобитными домиками, едва насчитывалось две тысячи жителей. Местность вокруг выглядела совершенно пустынной, лишь редкие семьи кочевых киргизов встречались возле рек, теряющихся среди цветущих весенних степей волнистой равнины. В городке базой экспедиции стал глинобитный дом в четыре окна, с высокими ступеньками, со стоящей рядом телегой, на которой была закреплена внушительная бочка с водой.
На реке, в камышах, гнездилось много уток. Вооружившись до зубов, бравые охотники отправились «погулять, серых уток пострелять». Разжились ли тогда дичью – история умалчивает, а вот фотографии сохранились.
В Иргизе наняли переводчика и девятерых рабочих-киргизов (так тогда называли казахов). Баярунас говорил, что городские киргизы более работящие, чем степные, и привычны к земляным работам. Степные часто даже не представляют, как надо обращаться с лопатой.
Пять арб, запряжённых быками, составили внушительный караван, двинувшийся 21 мая по тракту к урочищу, именуемому Могилой Ботабая. В поводу шла верховая лошадь, необходимая для разведки местности.
«В той экспедиции, – рассказывала Таисия Иосифовна Ефремова, – они видели шаровую молнию. Почти бесцветный огненный шар плыл вдоль линии деревянных телеграфных столбов – и по мере его продвижения столбы исчезали один за другим. Ефремов хотел стрелять в шар из ружья, но бывший рядом начальник экспедиции сказал ему, чтобы он этого не делал. Возле очередного столба молния взорвалась. Потом они собрали оплавленный грунт на месте взрыва и передали в профильный институт»[54].
По дороге Михаил Викентьевич Баярунас (ему было слегка за сорок) рассказывал молодёжи историю открытия Тургайских местонахождений. По должности он был старшим учёным хранителем Геологического и Минералогического музеев Академии наук, по духу – подлинным хранителем истории палеонтологических открытий. Восемнадцатилетний Иван слушал старшего товарища и завидовал студенту Гайлиту, нашедшему в 1912 году на реке Джиланчике, западнее холмов Кара-Тургая, слои, богатые остатками носорогов и мастодонтов.
