Сергей Нилус - На берегу Божией реки. Записки православного
– Да уж, – говорит… А у покойного это была поговорка такая: начнет говорить, а сам все рука об руку потирает и, что бы ни стал говорить, всегда начнет: «да уж»…
– Вот и хорошо, – говорит, – что ты начал. Я давно хотел поговорить об этом… Затвори-ка двери-то!
И начал:
– Я уж говорил с этим несчастным о его немощи, говорил и отечески, но он не вразумляется; говорил и со властию, как начальник, и это не действует на него: так уж тут, брат, надо усматривать нечто другое. Ты что в этом усматриваешь?.. Не знаю, как ты, а я здесь вижу вот что: обитель наша в славе; начальство благоволит к нам; на нужды наши Господь посылает нам и не только на нужды, но посылает еще и на то, чтобы и нашему ближнему оказать помощь. Терпеть, стало быть, как ты изволишь видеть, мы ничего и ни от кого не терпим. Но ведь помнишь: Господь заповедал нести Его иго. Иго, стало быть, человеку непременно нужно, иначе мы не будем последователями нашего Господа, иначе за что же Он будет венчать нас? Вот Он и посылает нам иго в подобных людях: мы и должны понести это иго ради Самого Господа, ради Его милостей к нам, – должны потерпеть немощи нашего брата. Сам Господь терпит его. Как же мы-то его не потерпим? Он ведь нам не чужой: он – наш брат. Помни ты это! А на немощи его взирать нечего, потому – Господь силен: Он завтра же может восставить его и сотворить из него пророка. Помнишь апостола Павла-то? Из гонителей да сотворил первоверховным Своим апостолом. Так ты, брат, падшего не презирай. Это он в твоих глазах падший, а по Господнему избранию он, может быть, первое зерно в Его житнице. А мы допустим погибнуть душе его?..
А то прислали к нам одного архимандрита в число братии, и служение ему было запрещено. Архимандрит этот является к нашему. Обласкал его наш, успокоил, принял по-братски. Потом говорит:
– Вы, конечно, уже знаете содержание указа, по которому присланы сюда?
– Как же, – говорит, – знаю.
Потом этот архимандрит говорит, что для него тяжело было бы оглашение запрещения ему священнодействия.
– Хорошо, – говорит наш, – так сделаем это: придет смена седмицы, я пришлю к вам сказать, чтобы следующую седмицу служили вы, а вы откажитесь под предлогом болезни.
Приходит время начинать новую седмицу. Является пономарь за благословением и спрашивает: кому благословит он служить?
– Да чья седмица-то следует? – спрашивает наш-то.
– Да вот, такого-то!
– Так!.. Но вот прислали к нам архимандрита. Он ведь на жительство к нам прислан: пусть же и в трудах наших поучаствует с нами. Сходи-ка к нему и попроси отслужить!
Пономарь отправляется и передает просьбу настоятеля. Тот отвечает: «С удовольствием бы, никак бы не посмел отказаться. Но доложите отцу архимандриту, что я страдаю грудною болезнью, лечусь и никак не могу служить».
Таким образом и самолюбие было пощажено, и тайна сохранена. Уже после кончины нашего о. Моисея, при разборе письмоводителем его секретных бумаг, открылась эта тайна.
Когда подначальный был уже освобожден из нашего монастыря и услышал о смерти покойного, он нарочно приезжал к нам в Оптину служить панихиду и плакал, как по родному.
Был у нас здесь иеромонах М., из ученых, учителем был в духовном училище. Хороший, умный, духовного разума был человек, но попустил врагу одолеть себя известной несчастной слабостью. А слабость эта бывает неразлучна и с другими падениями. Такое-то вот бедствие постигло и о. М… Придя в себя, он пошел к духовнику, а тот ему:
– Вон из монастыря! Отец М. впал в отчаяние и еще больше предался своей слабости.
Приходит он к о. Моисею, растворил дверь и говорит:
– Настоятель! Входят ли к тебе грешники?
Покойный вышел к нему; видит, что он явился к нему в таком потерянном виде, и говорит:
– Да, входят, если грешник верует и раскаивается. А ты веруешь ли, раскаиваешься ли?
– Верую и раскаиваюсь! – ответил о. М.
– А если веруешь, становись со мною и молись!
Сам прослезился, стал перед иконами на колени, поставил о. М. возле себя, и начали они молиться. И такую сильную молитву он произнес, что о. М. так и упал, залившись слезами.
– Ну, теперь иди с миром, – говорит настоятель.
– А как же служить? – спрашивает о. М.
– Иди, говорю, с миром и служить служи!
– А как же? Грех-то?
– Принимаю твой грех на себя. Иди и служи!
И девственник, – а о. Моисей был девственником – поднял на рамена своей совести тяжкий грех падшего брата, чтобы спасти его душу.
С той поры о. М. совершенно исправился.
С этим же о. М. до этого дня, положившего начало его исправлению, был такой случай: ушел он в город; денег не хватило на слабость: он занял и в ручательство уплаты заложил свой параман[32]. А заложить параман все равно что заложить крест с шеи. Нищие узнали об этом и сказали архимандриту Моисею. Он дал им денег и велел выручить параман и принести ему. Параман принесли, но отцу М. про него о. Моисей ни слова. И долго он держал этот параман у себя и молчал.
Присылают потом покойному для раздачи достойным иеромонахам бронзовые кресты в память Крымской кампании. Всем, кому следовало, о. Моисей раздал, а о. М. обошел.
О. М. подходит к нашему батюшке и начинает роптать, за что обошел он его крестом.
– Да уж, подожди! – говорит. – Я сейчас тебя пожалую крестом.
И вынес ему его параман.
– Твой?
– Мой!
И больше у них разговора и не было. О. М. получил свой параман и отошел с миром.
Архимандрит Моисей не любил, чтобы братия жаловались друг на друга, и умел отучать от жалоб, желая водворить мир между братией.
Был в Оптиной монах, хороший, тихий, но подверженный той же слабости, что и о. М. Дали этому брату мальчика из певчих. По времени приходит этот монах к отцу архимандриту и жалуется, что мальчик испортился, шалит; в его отсутствие перебирает его вещи, зажигает огонь, что-то разбил; в церковь не всегда ходит, грубит, не слушается.
Отец Моисей ходит по залу и слушает.
– Что ж он еще делает? – спрашивает. Тот еще что-то припомнил.
– Ну, а еще что?
Монах припомнил еще какую-то детскую шалость.
– Ну, а к тебе поступил, хорош был, ты говоришь?
– Ничего, сначала хороший был мальчик! – ответил монах.
– Да, вот дело-то какое! – как бы в недоумении говорит о. Моисей сам с собою; а сам ходит по комнате и не глядит на монаха.
– Жаль мальчика! – продолжает он, – детская душа – ангельская… Великое дело – душа детская! Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное. Кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает, а кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской (Мф. 18, 3, 5–6)… Господи, слова-то какие! И слова-то чьи? Самого Бога!.. Так ты говоришь: к тебе поступил, хорош был; а у тебя пожил и нехорош стал? Отчего ж он у тебя именно и нехорош стал? С кого же он взял дурные примеры?..
Монаха даже в жар бросило.
– Да, вот что, брат, – продолжал настоятель, – что-то я замечаю, что и у заутрени тогда-то я тебя как будто не видал, и в трапезу-то ты не всегда тоже ходишь…
И начал высчитывать его неисправности. Тот не рад был, что пошел жаловаться на мальчика. Он ясно увидел, что он-то сам, своей неисправностью, и был виновником порчи мальчика.
– Ну, а насчет мальчика ты уж не беспокойся, – заключил о. Моисей, – если он тебе так неудобен, я переведу его к такому брату, который может понести шалости мальчика и озаботится его исправлением. И хорошо, что ты сказал: нельзя ж его так оставлять: ребенок – что молодое деревцо, как смолоду его направить, так и пойдет расти.
И передал мальчика к другому, более к себе строгому брату».
13 марта
Ходил гулять. Встретил о. Феодосия.
– Ну что, – спрашивает, – читали, что я дал вам про о. Моисея?
– Не только читал, но и умилялся.
– А вот некоторые у нас думают, что этих рассказов печатать не следует: не следует-де обнажать грехов брата своего.
– А по-моему, – говорю, – батюшка, тут не в грехах суть, а в христианском отношении к грехопадению братскому. Все мы греху повинники, не исключая и духовенства, но мало кто из нас умеет не посмеяться греху брата своего, а покрыть его наготу своей одеждой. Вот этой-то христианской премудрости с великой показательной силой учат примеры из жизни нашего великого настоятеля Моисея.
– Вы так думаете?
– Не только думаю, но и себе в назидание эти примеры выписал с особым умилением.
Кажется, и о. Феодосий согласен с моим мнением.
На этих днях в Москве наблюдалось днем редкое небесное явление: три солнца одинаковой яркости сияли на небе. Посредине было настоящее солнце, а по сторонам – два ложных. Из настоящего выходил огненный столб. Ночью были видимы три луны. Газеты, сообщающие об этом явлении, называют его хотя и редким, но все же объяснимым, «известным» физическим явлением «ложных солнц и лун». Это и мне еще с гимназии известно. Но хотя явление это и известно, и физически как будто объяснимо, но сколько в нем остается необъяснимым, неразгаданным… Почему явление это наблюдалось только в Москве и нигде более?
