Вадим Эрлихман - Последняя улыбка Серебряного века. Строчки и кумиры Ирины Одоевцевой, родившейся 120 лет назад
Похвалы он воспроизвел и в прессе, после чего Одоевцева проснулась знаменитой. Георгий Адамович вспоминал: «Кто из посещавших тогда петербургские литературные собрания не помнит на эстраде стройную, белокурую, юную женщину, почти что еще девочку с огромным черным бантом в волосах, нараспев, весело и торопливо, слегка грассируя, читающую стихи, заставляя улыбаться всех без исключения, даже людей, от улыбки в те годы отвыкших?»
Все мне было удача, забава
И звездой путеводной — судьба.
Мимолетно коснулась слава
Моего полудетского лба…
Теперь уже Иванов провожал ее домой. Гумилев переживал это молча. Да и увлечен он был совсем не личными делами. А потом наступил август 1921 года, черный для литературного Петрограда: сначала похороны Блока, потом панихида по расстрелянному и закопанному неизвестно где Гумилеву. А в следующем месяце Одоевцева стала женой Георгия Иванова.
Через много лет она напишет: «Если бы меня спросили, кого из встреченных в моей жизни людей я считаю самым замечательным, мне было бы трудно ответить — слишком их было много. Но я твердо знаю, что Георгий Иванов был одним из самых замечательных из них».
«Ты вышел вдруг, веселый и живой…»
Иванов был в числе тех, кто добровольно потянулся вслед за насильно высланными из России на «философском пароходе». За границей Ирина Одоевцева познакомилась с теми, кого не успела узнать на Родине, — Бальмонт, Игорь Северянин, Сергей Есенин… Супруги сняли две комнаты в центре Парижа, не имея других забот, кроме как заботиться друг о друге. Георгий, верный своей привычке, не работал. Деньги, которые состоятельный Густав Гейнике присылал из Риги, бесхозяйственная пара быстро проматывала. Ирине пришлось взять содержание маленькой семьи на себя.
Когда-то в Риге она гордо заявила издателю газеты «Сегодня» Мильруду: «Я — поэт Ирина Одоевцева и рассказов не пишу!» В Париже с гордостью пришлось расстаться. С 1926 года она забросила стихи и начала писать рассказы. Один из первых, «Падучая звезда», понравился скупому на похвалы Бунину, который добавил в разговоре: «Говорят, эта Одоевцева прелесть какая хорошенькая». За рассказами последовали романы — «Ангел смерти», «Изольда», «Зеркало», разруганные критиками. Англофил Набоков попенял, что авторша не знает английской жизни (а откуда ей знать?). Милюков со всей кадетской строгостью заявил: «Пора сказать талантливой молодой писательнице, что дальше — тупик». Марк Слоним отметил, что она «никак не может удержаться на линии, отделяющей бульварную литературу от просто литературы»…
Однако эмигранты, особенно женщины, охотно читали ее романы. Она и себя изменила на европейский манер, превратившись из кудрявой куклы с бантом в коротко стриженную «леди-вамп» из голливудских фильмов. Набоков язвил, что она не отличает гольф от бриджа — назло ему она освоила обе эти игры.
В1932 году умирает ее отец, оставив дочери большое состояние. Уставшие от нужды супруги снимают громадную квартиру в районе Булонского леса, покупают мебель и золото, путешествуют по всему миру. И вот тут-то на них наваливается тоска — то ли по родине, то ли по ушедшей молодости…
Именно в эти годы Иванов пишет самые беспросветные свои стихи и скандальные мемуары, из-за которых от него отвернулись многие столпы эмиграции. С приходом немцев Иванов и Одоевцева, как многие, бежали из Парижа на юг, в курортный Биариц, где продолжали жить на широкую ногу. Разлетались слухи, что они принимали у себя немецких офицеров и пили с ними за победу Германии. Иванов потом открещивался от этого…
Благодарности от нацистов он не дождался — они отобрали виллу в Биарице, заставив супругов ютиться в пляжном домике. Парижская квартира была разбита американской бомбой, и после освобождения столицы они поселились в отеле «Англетер». Иванова выдвинули на Нобелевскую премию как лучшего русского поэта, но безуспешно (вскоре ее получил другой русский поэт, Борис Пастернак). От тоски он начал пить — «еда стоит слишком дорого, а вино доступно всегда».
Годы шли, силы и деньги убывали. Они поселились в самой дешевой гостинице, от сырости Одоевцева заболела. По совету врачей супруги перебрались в пансион южного городка Йер, где доживали свой век эмигранты-испанцы. Верная себе, она и здесь видела только светлое: «В доме престарелых жилось хорошо, и даже празднично…» Вот только у Георгия Иванова от жары болело сердце, но ради жены он остался в Йере.
В его «Посмертном дневнике» большинство стихов посвящены Одоевцевой: «Я даже вспоминать не смею, какой прелестной ты была…»
Он умер в августе 1958 года, написав перед смертью два письма-завещания: эмигрантам и Советскому правительству. В обоих одна просьба: позаботиться о его вдове, которая «никогда не имела антисоветских взглядов».
Его памяти она посвятила пронзительные стихи:
Скользит слеза из-под усталых век,
Звенят монеты на церковном блюде.
О чём бы ни молился человек,
Он непременно молится о чуде:
Чтоб дважды два вдруг оказалось пять
И розами вдруг расцвела солома,
Чтобы к себе домой прийти опять,
Хотя и нет ни «у себя», ни дома.
Чтоб из-под холмика с могильною травой
Ты вышел вдруг, весёлый и живой.
Возвращение в Россию
Похоронив мужа, Одоевцева перебралась в другую богадельню — Ганьи в пригороде Парижа. Там, по настоянию друга-поэта Юрия Терапиано, она написала и в 1967 году издала первую книгу своих мемуаров «На берегах Сены». Там же встретила своего третьего мужа.
Яков Горбов, ее ровесник, бывший царский офицер, работал в Париже таксистом, в годы войны вступил добровольцем во французскую армию, был тяжело ранен и попал в плен. Жизнь ему будто бы спасла книга, которую он всегда носил на груди и которую пробила пуля — роман Одоевцевой «Изольда» (правда, и об этом мы знаем только от нее). В доме престарелых он лечился, а жил в своей квартире на улице Касабланка. Там и поселилась Ирина Владимировна, решившая согреть заботой последние годы своего верного поклонника. Они прожили вместе чуть больше трех лет; в 1981 году Горбов умер, она опять осталась одна. Через два года появилась вторая книга мемуаров, не вызвавшая интереса во Франции. Зато оба тома взахлеб читали в СССР — вместе с прочей контрабандной диссидентской литературой.
Потому-то в начале перестройки журналистка Анна Колоницкая, оказавшись в Париже, первым делом бросилась разыскивать Одоевцеву. И, наконец, услышала в трубке глуховатый грассирующий голос: «Приходите, конечно, только дверь откройте сами — ключ под ковриком». Одоевцева была прикована к постели после перелома шейки бедра и нескольких неудачных операций. Выслушав гостью, всплеснула руками: «Боже мой, вы, должно быть, ангел! Дайте мне дотронуться до вас, чтобы я поверила».
