Константин Скворцов - Рабочее созвездие
— С квартирой вашей, Евдокия Ивановна, вопрос уже, можно сказать, решен… — успокоил ее Петров. — В ближайшее время получите в новом доме. Алексей обращался, — соврал он, — и мы поставили его в список… Теперь вот очередь подходит… — А сам укоризненно смотрел на Стаханова, и во взгляде его можно было прочесть: «Почему же ты, медведь косолапый, ни разу не заикнулся о том, что живешь так?»
И не знал уже Петров, Алексея надо ругать или себя за то, что больше радел о крикунах да требовальщиках, чем о тех, кто действительно нуждался, но скромно молчал.
— Так что поправим дело, обязательно поправим, — сказал он. — Сейчас поговорим о другом… Мы вот с Машуровым хотим, чтобы наша «Центральная-Ирмино» встретила Международный юношеский день небывалым рекордом. И поскольку ты, Алексей Григорьевич, предложил работать по-новому, этот рекорд сам и поставишь.
— А почему он? — вскинулась Дуся. — На него и так уже многие волком смотрят: того и жди, говорят, нормы из-за него подымут, заработки упадут.
— Ну, знаешь, Евдокия, — сердито оглянулся на нее Стаханов, — когда было твое дело, тебя вежливо пригласили к беседе. Тут теперь пойдет мужская говорка.
— «Мужская», — передразнила его Дуся. — Ты же наивный, как телок. Тебя уговорить на что угодно легче, чем Клавочку. Ну, сделаешь ты этот самый рекорд, а потом что? Твои же товарищи и скажут…
— Евдокия! — хлопнул Алексей ладонью по столу. — Уважай людей, которые пришли в твою хату с добром! Возьми вот Клавку и ступай на кухню.
Жена примолкла, взяла за руку дочку и пошла на кухню. Она хорошо знала, что в разговорах или спорах с мягким и покладистым Алексеем есть граница, которую лучше не переступать.
— Ты делился с кем-нибудь мыслями насчет раздельной добычи и крепления забоя? — спросил у Стаханова Петров.
— Да рядили с Дюкановым.
Мирон Дюканов был парторгом участка «Никанор-Восток».
Дело в том, что до сих пор каждый забойщик сам крепил за собой выработанную лаву. Порубит немного отбойным молотком — закрепит, и снова порубит — закрепит, а потому ровно полсмены, а подчас и больше молоток лежал без дела. Алексей первым повел речь о том, чтобы изменить порядок: молоток должен работать в забое всю смену.
— И не надо больше никому говорить прежде времени, — наставлял Петров. — Сделаем дело, а потом и будем звонить к обедне, а точнее — к заутрене.
— Почему к заутрене? — удивленно посмотрел на него Стаханов.
— Потому что в забой мы отправимся на ночь, когда там не будет никого, кроме лесогонов. Не можешь же ты много раз снимать полоску в одном уступе — лаву искривишь. Значит, начнешь с верхнего и пойдешь по порядку вниз. За смену пройдешь все восемь уступов. — И глянул забойщику в глаза. — Осилишь?
Алексей подумал.
— Должен проскочить, если будет хорошее давление воздуха.
— О давлении, креплении и откатке позабочусь я сам, — положил руку на его колено Машуров. — А твое дело — думать только о молотке и своих силах, чтоб не иссякли они в первой половине смены.
— Ну, за это я ручаюсь, — с уверенностью сказал Стаханов.
— А как ты думаешь, кого поставить на крепление?
— Тихона Щиголева: у него это очень ловко выходит. А только одному закрепить всю лаву, пожалуй, накладно будет.
— Еще одного пошлем, — согласно кивнул Машуров.
— Пускай Гаврюха Борисенко идет, — попросил Алексей.
— Пускай. — Петров встал (он вообще долго сидеть на месте не мог — такова натура). — Значит, спускаемся в забой в пятницу, в ночь на тридцать первое августа. Сегодня — среда. Завтра, Алексей Григорьевич, не иди на смену, наберись дыхания, подготовь молоток, чтоб работал как зверь…
Появилась Дуся, умиротворенная, с улыбкой на лице, поставила на стол миску с нарезанными помидорами.
— Подзакусите…
…Девятый год пошел с тех пор, как Алешка Стаханов оставил родное село Луговое на Орловщине и приехал в Донбасс, чтобы заработать денег на коня.
Родился он в год первой революции в семье безлошадных горемык Григория Варламовича и Анны Яковлевны Стахановых. Детство — счастливая пора в жизни человека. В сердце же Алешки оно осталось комом навек застывшей обиды. Голод. Лишения. Нищета.
Только началась германская, отца забрали в солдаты. На следующий год он попал в плен к австрийцам, где и мыкал горе долгих четыре года. А как жить семье без кормильца? Сердце у матери кровью обливалось, когда вела она своего девятилетнего Алешку к мироеду Пожидаеву в батраки. «За кормежку и одежку, — поставил условие кулак, щупая тоненькие ручонки хлопца. — Боюсь, и того не оправдает: слишком хил».
Поднимался Алешка у Пожидаева до солнышка и выгонял на пастбище коров, телят, овец. День-деньской мотался за ними босиком по жнивью да репейникам, к вечеру еле ноги волочил, но как только возвращался домой, хозяин кивал ему на кучи навоза в конюшне, коровнике да овчарне, затем велел качать воду в длинное, на полдвора, корыто — для утреннего водопоя. Только к полуночи, совсем обессилевший, немытый девятилетний батрак-оборвыш падал рядом со щенками на солому и засыпал мертвецким сном.
Миновал год — долгий, прямо-таки бесконечный, как вязкая дорога, уходящая невесть куда. Люди посоветовали Анне Яковлевне отдать сына в подручные сельскому пастуху. Тоже, поди, не мед, но хоть одно дело будет знать парнишка, а не сто, как у Пожидаева. И стал с тех пор Алешка подпаском. От зорьки до зорьки — по лугам и топям — за коровами. Никто ему и за это, разумеется, не платил ни копейки, лишь кормили хлопца по очереди во всех дворах.
Пришла в Луговое долгожданная власть Советов, принесла людям первые радости и надежды. Землицы Стахановым, как и всем беднякам, прирезали из пожидаевских владений. Вернулся отец. Люди избрали его председателем сельского кооператива. Купили Стахановы коня, корову: помог комитет бедноты. Алексей с отцом принялись хозяйничать на своем поле. В хате появились хлеб, молоко.
Но пришел засушливый двадцать первый год, а с ним навалился на истерзанную молодую Республику Советов голод. Стахановы выбрались из него живыми, оставшись, конечно же, без коровы и коня. Неудивительно, что всякие болячки тогда к ним приставали, особенно к отцу и матери. Слег Григорий Варламович да и не поднялся больше. Солнечным летним днем снесли его на погост. А к осени и мать ушла за ним.
Семнадцатый год шел тогда Стаханову-младшему. Ольга была на год старше, а младшей сестричке Полинке едва на одиннадцатый повернуло. Вместе думали-гадали они, как из беды выйти: ни копейки же денег, ни фунта муки, ни мерки картошки у них не было, и поле гуляло несеяным-непаханым: что в нем проку было без коня. Как ни вертели, а выходило, что снова надо ему, Алексею, внаймы идти к какому-нибудь богатею. А тут как раз мельник Сырое до в искал себе работника.
