Елизавета Литвинова - Жан Лерон ДАламбер (1717-1783). Его жизнь и научная деятельность
Мы приведем здесь рассказ г-жи Сюар о раннем детстве Д’Аламбера, записанный ею со слов его самого; она говорит в своих мемуарах: «Д’Аламбер всегда с почтением произносил имя своей матери и отца, отличавшегося воинскими доблестями и высокой честностью.
Д’Аламбер рассказывал мне также, что кормилица, г-жа Руссо, взяла его на свое попечение в то время, когда голова ребенка была не больше обыкновенного яблока; руки висели, как плети, пальцы были тонки, как спицы. Отец, взяв его из деревни, отыскивал ему кормилицу в городе, разъезжая по улицам Парижа со своим чуть живым, спелёнатым крошечным сыном и усердно кутая его в свой плащ. Ни одна женщина не бралась его кормить, думая, что он вот-вот испустит дух. Наконец добрая госпожа Руссо сжалилась над отцом и над брошенным матерью бедным маленьким существом; она согласилась взять его на свое попечение и обещала убитому горем Детушу употребить все старания, чтобы сохранить жизнь его сыну. И ей удалось как нельзя лучше исполнить это обещание.
Д’Аламбер говорил, что отец часто навещал его у кормилицы, радовался его детской резвости, восхищался ответами пятилетнего сына, в которых видел проявление необыкновенного ума; скоро он отдал мальчика в школу, и учитель вполне разделял восторги отца.
Детуш, навещавший изредка г-жу Тансен, не переставал говорить ей об их сыне; наконец ему удалось заинтересовать ее настолько, что она согласилась поехать с отцом, чтобы взглянуть на мальчика. Во время этого визита Детуш, лаская ребенка, сказал его матери: «Не правда ли, сударыня, очень жаль, что такое милое, даровитое существо было так безжалостно брошено». Семилетний Д’Аламбер прекрасно помнил этот первый и последний визит своей матери, слова отца и то, что госпожа Тансен тотчас же после них собралась уходить, сказав: «Мне здесь не хорошо – душно».
Детуш, умирая, поручил Д’Аламбера своему семейству; родные отца постоянно поддерживали с ним сношения; он часто ходил обедать к своим двоюродным сестрам и братьям.
Наша дружба с Д’Аламбером дала мне право спросить его однажды, верно ли говорят, что в то время, когда он прославился, мать его поручила одному из своих друзей сообщить сыну о своем желании его видеть? Он отвечал: нет, никогда ничего подобного не было. Однако, заметила я, многие утверждают, будто бы вы на это гордо ответили, что мать, не заботившуюся о вас до приобретения вами известности, вы не считаете и матерью. И все одобряют такой ответ как вполне справедливое возмездие. Нет, сказал он, никогда бы я не отказался обнять своей матери, если бы она когда-нибудь захотела меня признать; я был бы не в силах лишить себя этого счастья.
Госпожа Тансен отказала все свое состояние Астуку, своему врачу. Многие утверждали, что он был только ее душеприказчиком и состояние должно было достаться Д’Аламберу, но последний не заявлял на него своих прав; он говорил, что госпожа Тансен, как видно, очень любила своего домашнего врача, его же никогда не хотела знать при жизни, а потому, по всей вероятности, не думала о нем и на своем смертном одре».
В этом рассказе для нас весьма важно то, что Д’Аламбер сам положительно отвергал неизвестно кем сочиненную басню о своем гордом ответе матери, бросившей его беспомощным ребенком. Такой холодный, жестокий ответ выражает озлобление и какую-то кичливость своими природными способностями и внешними успехами. Удивительно, что этот вымысел нашел себе место во многих биографиях Д’Аламбера, написанных людьми, знавшими его лично. Жестокость и кичливость были несвойственны Д’Аламберу; в семействе бедной стекольщицы не у кого было ему выучиться скрывать свои чувства из ложной гордости; он вырос, не имея понятия о словах Талейрана: язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои чувства.
Есть основание предполагать, что характер Д’Аламбера был очень схож с характером его отца, который, к сожалению, умер, когда Д’Аламберу шел десятый год. Отец с любовью встретил блестящие проявления необыкновенных способностей ребенка и внимательно следил за первоначальным его воспитанием. Он поместил четырехлетнего мальчика в хороший пансион, и с этих лет Д’Аламбер начал серьезно учиться. После смерти отца Д’Аламбер наследовал пожизненную ренту в 300 рублей в год; семейство же отца приняло на себя все заботы о его воспитании. Вскоре содержатель пансиона объявил родным, что он передал мальчику все свои небольшие познания и оставаться у него для Д’Аламбера далее бесполезно; он легко может поступить во второй класс училища (college). Память об этом первом учителе всегда была дорога Д’Аламберу; оставив пансион, он сохранял отношения с учителем и помогал его детям в занятиях, когда бедность не позволяла ему оказывать им другой помощи. Живя в пансионе, а потом в училище, Д’Аламбер постоянно посещал свою кормилицу, госпожу Руссо, любившую его больше своих собственных детей.
В этих постоянных сношениях с честным и добрым семейством стекольщика Д’Аламбер привыкал к суровой, простой жизни, научался уважать труд, понимать нужду и горе простых людей. Под этой бедной кровлей запали лучшие семена в его нежную душу, рано испытавшую чувство грусти. Мать Д’Аламбера, госпожа Тансен, как мы сказали, не изъявляла желания его видеть, и это должно было сильно огорчать его в детстве, потому что он не мог к этому отнестись равнодушно и впоследствии. Может быть, он также бессознательно грустил под влиянием меланхолических ласк одинокого отца, опечаленного небрежным отношением любимой им женщины к ним обоим.
Тринадцати лет Д’Аламбер поступил в училище имени Мазарини (college Mazarin); там он пробыл три года, и успехи его на всю жизнь сохранились в памяти его учителей. Один из профессоров, ярый янсенист, старался отвлечь мальчика от занятий литературой и поэзией, к которым он обнаруживал уже в то время большую склонность; однако янсенист напрасно внушал Д’Аламберу, что поэзия сушит сердце. У профессора философии, тоже янсениста, Д’Аламбер целых два года слушал философию Декарта. Лучшим же учителем его был профессор математики Карон; он отличался большою ясностью и точностью изложения и успел внушить Д’Аламберу интерес к математике.
В коллеже Мазарини Д’Аламбер прекрасно выучился всему, чему тогда учили; отлично знал по-латыни, а по-гречески настолько, что впоследствии мог читать в подлиннике Архимеда и Птолемея. В то время обращали большое внимание на развитие красноречия, и Д’Аламбер вышел из школы замечательным оратором; это ему очень пригодилось в жизни. Красноречие Д’Аламбера доставило много приятных часов его современникам и послужило неисчерпаемым источником удовольствия для него самого. Сам же Д’Аламбер со свойственным ему остроумием говорил, что целых восемь лет он учил в школе одни только слова и умел говорить только фразы, потом наконец его начали учить правильно понимать вещи с помощью схоластической логики. Разумеется, это не приводило к серьезным результатам, а только к разговорам. Физика, преподаваемая в то время, отличалась большою сбивчивостью; она вся состояла из неясных определений и очень мало удовлетворяла строгий ум Д’Аламбера. Впоследствии Д’Аламбер постоянно смеялся над этою физикой и любил сочинять на нее остроумные пародии. В то время не было введено преподавание географии и истории, и лучшие ученики, оканчивая курс, иногда не знали, что в Испании главный город – Мадрид. Молодые люди сами изучали ту и другую науку с помощью книг. Сверх того, в коллеже было принято читать им что-нибудь поучительное во время завтрака и обеда. Тогда молодые люди выносили из школы мало фактических знаний, но стремились учиться; а это стремление– самый ценный результат первоначального образования. В XVIII столетии юноши, оставляя школьную скамью, не говорили, как теперь: «Слава Богу, наконец-то я отделался от этого ученья!» В то время и школа преследовала другие цели; она не готовила ни к какой определенной профессии, еще менее заботилась она о каких бы то ни было экзаменах, но давала учащемуся известный запас знаний, которым он сам мог распорядиться по своему усмотрению. Целью среднего образования в то время было научить рассуждать, говорить, сознательно читать и излагать более или менее удачно свои мысли письменно. Бертран замечает, что дать фактическое знание не так важно, как развить уменье рассуждать, говорить и писать; знание можно приобрести во всякую пору жизни; человек же, не научившийся до двадцати лет говорить и писать, никогда не будет ни оратором, ни писателем.
