Лора Сотник - След Махно
— Кого же ты в окно увидела?
— А-а… Да это Цетка прибыла, — сказала Александра Сергеевна, — беспутница.
— Опять новые наряды понадобились, — буркнула больная и привычно закашлялась. — Господи, доживу ли я до светлых дней? — запричитала она. — Что за время пришло, что за время…
Александра Сергеевна вышла из залы, пересекла коридор и заглянула в мастерскую, где работали модистки.
— Девчата! — крикнула, подойдя к двери и заглядывая туда. — Настя, ну–ка быстро встретить клиентку и провести в примерочную! Фекла, приготовь чаю из свежего привоза! Угощать будем. А ты, Уля, чего в доме сидишь? Бери детей и иди в сад, на воздух.
— Жарко там, — запричитала Ульяна, — будто здесь не воздух…
— В беседку иди, там сквознячки гуляют, — строго продолжала хозяйка. — И быстро мне!
Когда, выдержав приличное положению время, Александра Сергеевна зашла в примерочную, где принимала посетителей, Цетка нервно ходила по комнате, держа в руках какие–то шуршащие бумаги. Время от времени она в них заглядывала, что–то прочитывала и капризно фыркала.
Цетка тоже была красивой, но что–то мешало назвать ее красавицей. Причем сразу и не поймешь, чего именно ей не хватает, подумала Александра Сергеевна, глядя на подругу своей юности и, видимо, непроизвольно сравнивая ее с собой. Цетка обладала одной редкой и неожиданной особенностью для людей незнатного происхождения — она была грациозной. На нее хотелось смотреть. Среднего роста, тонкая в кости, с правильными и приятными чертами лица, с гордо посаженной головой, она казалась высокой, спесиво глядящей на мир, копошащийся у нее под ногами. В остальном облик ее отличался мягкостью и светлостью, какой–то неизъяснимой тихостью, отчего человеку с грубым вкусом мог показаться сероватым, как у мышки.
Но только облик, ибо каков был нрав у этой «тихой мышки»! Закрутила голову Нестору, обирает его не хуже жены. С песнями и размахиваниями руками разъезжает по округе на тарантасах, что аж пыль клубится. Гарцует по селу на лучших конях, дурачится, устраивает показательные купания в молоке, куда сбегаются мужики и ребятня со всей округи, а женщины, плюясь и понося беспутницу, разгоняют их лозинами.
Но как ее заметил Нестор? Впрочем… понятно как — Александра Сергеевна все помнит.
Все трое, Александра, Светлана и Нестор, были ровесниками, 1888 года рождения. И могли бы не встретиться, так как жили в разных концах села, но их свело посещение усадьбы Миргородского. Саша приходила туда помогать маме Аграфене Фотиевне, работавшей портнихой. Красивенькая Света, дочь одной из поварих, сызмалу приглашалась барином обслуживать столы во время балов и просто приема гостей, фактически она украшала собой праздничный зал. А Нестор иногда забегал на барскую конюшню, чтобы поиграть с лошадьми. Ему нравилось купать их и водить в ночное. Так все и познакомились, то в одном, то в другом углу встретившись.
Саша тогда даже мысли не допускала, что Нестор приезжий. Но оказалось, что он гостит тут у двоюродного деда, а сам — из Гуляйполя. Мальчишка еще в младенчестве остался без отца, родных дедов тоже рано лишился. А братья что? Они не в счет — сами еще дети. Поэтому и тянуло его к единственному в роду взрослому мужчине, материному дядьке. Он считал его дом своим, потому что фактически вырос там — такую помощь тот оказал вдовой племяннице, поднимающей ораву пацанов.
Особенно Нестору нравились дедовы рассказы о казаках, об их вольнице в Запорожской Сечи, о походах на всяких врагов поганых. Неизвестно, был ли рассказчик казацкого роду или нет, но мнить себя потомком этих забияк ему нравилось. Каждому человеку хочется быть наследником сильных людей, богатых традиций, широких просторов — это держит его на земле. И в этом смысле дед Онуфрий, конечно, прав был, даже если сочинял для внука свои героические небылицы. Он утверждал, что его фамилия пошла оттуда, мол, его предок–казак был такой сильный, что в драках всех побеждал.
Ненормально головастый подросток, отчего его тщедушная внешность казалась совсем худосочной и хилой, всем существом замирал, от стариковских побасенок, когда дед Онуфрий брал его с собой на мужские посиделки к Григорию Ивановичу Самусенко и он там их слушал. Ему казалось, что, наслушавшись их, он сам становится сильнее и ловчее, непримиримее к врагам, неуязвимее. Но не так уж ему это и казалось! В определенном смысле так это и было. Если телом от дедовых слов он и не укреплялся, то нрав в себе воспитывал неукротимый, вспыльчивый, злопамятный и жестокий. Не умел покоряться ни людям ни обстоятельствам, не хотел терпеть чужого превосходства. И сколько мать ни пыталась пристроить его на работу к купцам, служить в магазинах, из этого ничего не получалось. Нестора отовсюду выгоняли за непокорность, неумение приносить пользу людям, за ненависть к обучению и к учителям.
— Покорный теленок две матки сосет, — сказала однажды мать с укором, когда Нестор остался без работы. — Надо уметь ладить с людьми.
— Я без покорности у маток молоко заберу! — выкрикнул ее неуживчивый сын и метнул на мать такой злобный взгляд, что той стало страшно, будто не человека она родила и растит, а дьявола ненавистного.
Вот и отправляла его к родственникам иногда, чтобы хоть там на него повлияли.
Жил дед Онуфрий Передерий, местный шорник, на западной околице села. Со своим закадычным собеседником Григорием Ивановичем Самусенко, главным барским конюхом, человеком невиданной физической силы, был дружен с детства. Видя любовь Нестора к лошадям, он попросил друга позволить мальцу бывать на конюшне. Григорий Иванович согласился, так как был любимцем хозяина и иногда своевольничал по пустякам. А почему был любимцем?
Дело было так. Однажды под вечер Валериан Семенович Миргородский вывел Вихря, своего любимого коня, во двор, чтобы размять перед прогулкой. Сам–то он был слегка простужен, а тут ему показалось, что и конь не в порядке — нервничает и капризничает. Но мало–помалу Вихрь, вроде, разгулялся и повеселел. Впечатление это оказалось, однако, обманчивым: едва Валериан Семенович попытался оседлать Вихря, как тот словно взбесился — взбрыкнул, сбросил его с себя и накинулся на поверженного с поднятыми копытами. Выглядел Вихрь при этом страшно: глаза выпучены и налиты кровью, зубы ощерены, движения резкие и агрессивные. А как угрожающе он ржал — не передать! Он обязательно убил бы хозяина, если бы тут не случился Григорий Иванович. Конюх перехватил и натянул поводья, а потом так сильно оттолкнул коня в сторону, что тот упал на колени и как–то сразу захрипел и очнулся.
— Это героизм… героизм… — поднимаясь, шептал изумленный невиданной силой конюха Валериан Семенович. Напуганный конем до смерти, почти расставшийся в мыслях с жизнью, он, конечно, радовался спасению. Но в несказанно большей степени был впечатлен, потрясен, сражен богатырством человека, который так сильно он него зависел, которого он привык считать большим ребенком. — Героизм… Ты спас меня, Григорий. Ты настоящий герой[1].
