Игорь Акимов - Без риска остаться живыми
Разведчики хорошо знали свое дело — стояли внизу, рассредоточившись, направив автоматы на дверной проем. Старшина сделал знак: никого.
Пименов заглянул в прихожую. Пусто. Шагнул в середину, не без сожаления отметив про себя: все же раскисли хромовые…
Прихожая была просторна — четыре шага в длину. В углу вешалка, длинная, с двойным рядом подвешенных крючков; видать, рассчитанная на большой коллектив; правда, сейчас на ней, подчеркивая пустоту, растерянно ютились старый брезентовый дождевик и старый же пиджак букле с кожаными латками на локтях. Справа у стены стояло трюмо с высоким и узким зеркалом, которое чернело, как провал. По бокам трюмо были ящики для обуви, тоже пустые.
Чисто. Сумеречно. Две двери: одна ведет прямо, другая налево.
Почувствовав за спиной присутствие разведчиков (в прихожей стало еще темней, хотя места как будто и не убавилось), Пименов приоткрыл левую дверь. Никого. Большая комната, которая не казалась просторной, так ее задавили громоздкий буфет, громоздкий обеденный стол и громоздкий же ткацкий станок. В дальнем углу была видна еще одна дверь. Пименов оглянулся, поймал взгляд старшины и мотнул головой: осмотреть. А сам подошел к двери напротив, распахнул ее и встал на пороге.
Это была кухня.
А в кухне были немцы.
Четверо.
Они расположились вокруг стола — простого, «черного», удобного для всякой кухонной работы дубового стола, — чтобы перекусить. На них были точно такие же маскировочные костюмы, как и на советских разведчиках, их «шмайссеры» с откидными металлическими прикладами, навалом брошенные на широченный подоконник, были близнецами «шмайссера», который висел на груди лейтенанта Пименова. Встреться они поздним вечером, даже не ночью, с нашими — поди разберись тогда, кто есть кто. Но здесь даже в сером свете было видно, что это немцы. Пилотки немецкие. На ногах не сапоги, а бутсы. Масло в пластмассовой коробке с закручивающейся крышкой. Серебряный позумент, тускло блеснувший на петлицах того, что стоял как раз напротив Пименова, разливая по фаянсовым кружкам шнапс. И, наконец, эти физиономии, отчетливо очерченные, в которых не было и следа той славянской неопределенности, той непостижимой для иных народов материи, из которой, как грандиозные скалы из тумана, выступают то меланхолия, то скорбь, то веселье, необузданное до куража, до донышка, то самопожертвование безоглядное во имя друга, или родины, или ребенка, при этом даже не важно, чей он, — короче говоря, та самая таинственная русская душа, никем так до конца и не расшифрованная, — здесь ею, как говорится, и близко не пахло.
Офицер поднял глаза от фляги, удивился в первое мгновение, потом чуть отпрянул, приглядываясь, — и вдруг остолбенел.
— Продолжайте, продолжайте, — сказал Пименов по-немецки.
2
Разведка встретила разведку.
Что это не просто вражеские солдаты, а именно разведчики, Пименов понял сразу. И больше об этом не задумывался; тем более — не пытался получить от самих немцев подтверждение. 0н это понял и принял. Впрочем, если бы впоследствии у него спросили, как он пришел к такому выводу. Пименов без труда перечислил бы множество мелких деталей, которые для него были красноречивей и убедительнее любого допроса.
На этой мызе немцы скорее всего оказались случайно. Тоже небось от дождя укрылись. Однако они успели сделать это заранее: маскировочные костюмы у них были сухие и на полу ни единой капли воды; более того, гладко выкрашенный и до блеска полированный кухонный пол хранил ясно отпечатавшиеся пыльные следы немецких рифленых подошв. Следов было немного. Пришли на минуту, только автоматы скинули; вся остальная амуниция была на них.
Что с ними делать? Взять в плен?
Вообще-то, конечно, четыре «языка», из которых один — офицер, добыча важная, и в другое время ребята уже вертели бы в гимнастерках дырки для орденов. Но… приказ остается приказом. И его надо выполнять. Да и, помимо всего прочего, Пименов никогда не забывал — несмотря на жестокую «специфику» войны — что для своих подчиненных он не только командир, но и воспитатель. И что воспитывает не одними словами, а каждым поступком и самой жизнью.
Он воспитывал и себя тоже. И потому ни за какой орден не согласился бы привести вместо настоящих «языков» эту четверку. Потому что — хотя формально к нему было бы невозможно придраться — в его собственных глазах это был бы подлог. И в самом деле: ну какой из разведчика «язык»? — так, одна только видимость. Не из того теста людей берут в разведку. Сколько бы в штабе ни изощрялись: хоть перекрестно его допрашивай, хоть на измор, когда допрос продолжается сутками, — толку не добьешься. Разведчик сначала будет молчать, а потом врать, или наоборот: сначала врать, а потом молчать. И это будет тянуться, пока не надоест штабным. И они опять пошлют ту же разведгруппу с тем же заданием: «обнаружить дислокацию оторвавшегося противника». Но ведь время будет безвозвратно потеряно, драгоценнейшее время, за которое «оторвавшийся противник» успеет вырыть окопы полного профиля, понастроить блиндажей, растянуть спираль Бруно, намотать на колья колючую проволоку ряда в три и заминировать подходы, в особенности все танкоопасные направления. Пименов даже воочию представил, как двое здоровенных саперов катят катушку с проволокой, выдирают ее из зацепов прочной осенней травы, из коряг, ругаются, но катят и катят, а еще двое следом за ними натягивают ее на колья, приколачивая гвоздями.
…Вся эта длинная цепь соображений и ассоциаций, конечно же до предела упрощенная, пролетела в сознании лейтенанта молниеносно и остановилась лишь когда был достигнут первый итог: как «языки» эти немцы не товар.
Второй последовал тут же: не брать их вовсе.
От этой мысли Пименов сам несколько ошалел, и ему понадобилось немалое усилие, чтобы совладать с собою. Его успокоило и обнадежило простое соображение, что если предыдущая мысль выражала одно разочарование, то эта уже была радикальна; она несла в себе решение, причем решение оригинальное, неожиданное для противника. Пусть поломают себе голову, попробуют понять, что все это значит. Крепкий орешек, господа фрицы? Чтобы разгрызть, нужно время. А его-то и выгадывал Пименов. Он чувствовал, что судьба посылает ему шанс, он вел в этой партии; нужно было только придумать, как реализовать свое преимущество.
Чтобы не испортить чего-нибудь случайным неверным шагом, он оставлял все как есть.
В этот момент он и встретился глазами с вражеским офицером и произнес первое, что пришло в голову, самое нейтральное: «Продолжайте, продолжайте…»
