А. Вязигин - Григорий VII. Его жизнь и общественная деятельность
Так, с надлежащей точностью нет возможности установить даже год рождения гениального папы: на основании спорных данных и шатких догадок приходится искать его между 1013 – 1024 годами. Равным образом показания источников не сходятся в определении места его рождения, колеблясь между Римом и тосканским городком Соаной. Даже в вопросе об общественном положении его родителей существует изумительное разногласие: враги стараются как бы унизить Григория, считая его отца козопасом, а друзья, как бы возвышая своего героя, или дают ему в отцы плотника, наподобие св. Иосифа, или стараются доказать его родство со знатным графским родом, владевшим Соаной. Но незнатное происхождение не может повредить репутации человека, обязанного своим возвышением собственному гению, оно показывает только, что он сам добился того, что другим достается в силу случайности рождения, а потому усилия не в меру рьяных сторонников становятся излишними, так как не прибавляют ничего к венцу, украшающему голову великого мужа. Больше данных на стороне их противников, достоверность показаний которых подтверждается лицами близкими и расположенными к Григорию. Несомненно, что он происходил из низшего слоя тогдашнего общества и родился в Соанском округе, пограничном с Тосканой, в местечке Равоак, от поселянина Боницо; имя матери неизвестно. Ребенок получил при крещении имя Гильдебранда.
Со времени Карла Великого Соана принадлежала к церковной области и находилась в тесных сношениях с Римом. Немудрено поэтому, что родители, заметив в своем сыне зародыши великих дарований, решили дать ему воспитание в вечном городе, где к тому же имели родственников, занимавших довольно видные должности. Один из них – дядя по матери – был аббатом монастыря св. Марии, расположенного на склоне Авентинского холма. К этому-то дяде и отправили для воспитания молодого Гильдебранда.
Монастырь св. Марии находился в теснейших связях со знаменитым Клюни и служил одним из важнейших очагов преобразовательного движения, являясь в то же время и рассадником просвещения. Само собой понятно, что оно носило своеобразный отпечаток и было направлено на развитие в молодых питомцах самообуздания, вражды к церковным нестроениям[1], стремления к созерцательной жизни и мистицизма. Все эти черты заметны и в характере Гильдебранда, но было бы величайшей ошибкой приписывать им преобладающее значение. В нем сказывались и чисто местные условия: итальянское происхождение читалось уже в смуглом цвете лица, выразительных глазах, но еще сильнее было заметно в душевных свойствах – восприимчивости, некоторой страстности и крайней набожности. От природы Гильдебранд имел склонность к широкой деятельности, и его живая, огненная натура не могла удовлетвориться замкнутым существованием в тесной монастырской келье.
Она звала его в широкий вольный мир, где кипела жизнь и борьба, где можно было приобрести и славу, и честь. Вдобавок различные веяния способствовали раннему пробуждению дремавших способностей и страстей: в той же самой обители получали образование дети многих римских вельмож, и с ними Гильдебранда связали близкие и дружественные отношения. Эта близость, конечно, еще сильнее подогревала честолюбие даровитого юноши. В том же смысле, правда, более ощутимо, воздействовало на Гильдебранда и другое обстоятельство: в аббатстве св. Марии Гильдебранд столкнулся с некоторыми лицами, воззрения которых глубоко запечатлелись в его восприимчивой душе, – с Иоанном Грацианом и Лаврентием, епископом Амальфи. Оба они насквозь проникнуты были клюнийскими идеалами и своим живым примером производили могущественное, неотразимое впечатление на молодого воспитанника. Особенно важно влияние Лаврентия. Он принадлежал к числу ученейших людей своего времени, знал в совершенстве латинский и греческий языки, обладал замечательным красноречием, был одним из ближайших друзей св. Одилона, аббата клюнийского, учился у знаменитого Герберта, известного папы Сильвестра II (999 – 1003), проникнутого глубочайшим уважением к древности, ревностного поборника величия Рима и папства, проповедника религиозной терпимости. Все свойства учителя передались и его ученику – епископу Амальфи. Рассказы этого бывалого и много испытавшего человека о великом прошлом, о мировом значении вечного города поражали своим противоречием с жалкой действительностью: из окон своего монастыря Гильдебранд видел груды развалин – немое, но непреложное свидетельство блеска в минувшем и упадка в настоящем. Не менее глубоко западали в молодую душу воспоминания Лаврентия о кратковременном возвышении папства на миродержавную высоту, благодаря союзу с Оттонами, о пышности и величии, окружавших двор Оттона III (996 – 1002) и его воспитателя Сильвестра II, ставившего папство неизмеримо выше всех сил земных. Гильдебранд с жадностью слушал престарелого епископа, увлекался идеями прежнего республиканского времени, проникался стремлением к восстановлению упавшего значения пап, но ясный, практический ум предохранил его от страсти к рабскому подражанию отжившей древности. Терпимость Герберта и его ученика также не была чужда Гельдебранду: он не гнушался связей с евреями и впоследствии громко заявлял, что исповедует того же Бога, что и мусульмане, – мысль смелая для римского папы XI столетия. С другой стороны, он не обрушивался на греческую церковь с громами и проклятиями, не осуждал ее огульно, а признавал, что все различие сводится к вопросам внешним, обрядовым. Тот же свободный от вековой косности полет ума заставлял Гильде-бранда сочувственно относиться к учению Беренгара о причастии, довольно близкому к взглядам современных нам протестантов.
Что же касается Иоанна Грациана, то он пользовался очень большим уважением в среде римлян за свое благочестие, набожность, рвение к церковным преобразованиям и устранению вопиющих злоупотреблений. Но в то же время Иоанн усвоил себе известное правило: “цель оправдывает средства”, и в этом отношении Гильдебранд был его усерднейшим учеником и последователем. Он еще в молодые свои годы понял, что с одними воздыханиями, обличениями да воззваниями к исправлению далеко не уйдешь, что необходимы более осязаемые, а потому и более действенные средства, что для достижения успеха надо ловить удобное мгновение и не брезговать ничем: главными двигателями всегда были меч и золото.
Но, щедро снабдив духовными дарами и опытными руководителями, судьба обделила Гильдебранда внешностью, и это, можно сказать, определило его дальнейшую участь: в то время человеку незнатному можно было выйти в люди либо путем военной известности, либо вступлением в духовное звание. Как выходец из народа, Гильдебранд не смел рассчитывать на блестящую удачу на мирском поприще, тем более что маленький рост, плохое телосложение, неприглядная осанка закрывали для него военную дорогу, а потому оставался один исход – стать в ряды духовенства. Не без тяжелой внутренней борьбы сделал Гильдебранд этот решительный шаг, приняв пострижение с большой неохотой, как говаривал неоднократно своим близким и открыто указывал перед лицом всего мира. Этот поступок, доказывая полную способность к самообузданию, еще теснее сблизил его с прежними наставниками. Оказалось, что кружок, среди которого вращался Гильдебранд, вынашивал в монастырской тиши широкие замыслы, и теперь молодого монаха посвятили в них. В осуществлении этих мечтаний не последнее место занимало приобретение денег и войска, могущество которых прекрасно понимали все. Теперь они имели и то, и другое: Иоанн Грациан, к которому прибегали обыкновенно богомольцы, руководимые общим уважением к его святой жизни, и которому щедро оплачивали совершаемые им молебны, доставил деньги, Гильдебранд – войско: он нанял воинов и стал во главе их, скрывая рясу под великолепным вооружением.
