Елена Полякова - Театр Сулержицкого: Этика. Эстетика. Режиссура
Поля навсегда сохранил это свойство: быстро засыпал, чутко спал, вскакивал моментально; умывался — брызги летели во все стороны, воду пил — всем хотелось пить, глядя на него. Воду — не водку. Ни к российской, ни к горилке пристрастия не заимел.
Отец же не засыпал подолгу. Рано похоронил жену Альбину. Женился вторично, привел сыновьям мачеху. Вовсе не сказочно-злую, но исправно растившую пасынков и троих своих сыновей. Была она работящей, делала искусственные цветы, благо они требовались в изобилии для дамских шляп, для подвенечных, бальных и просто модных платьев.
Но росли расходы, а Леопольд решительно не оправдывал надежд. В гимназии учился легко, но плохо. Сбегал на Днепр или в театр. Ведь и опера была в Киеве, и драма — антрепризы, товарищества, гастролеры, зазывавшие афишами. (Спешите! Только два спектакля! «Дама с камелиями»! «Фру-Фру»! Андреев-Бурлак в «Записках сумасшедшего»!)
Имя Соловцова, Соловцовский театр прогремит в Киеве позднее, в годы девяностые, тогда же и здание будет построено — просторное, удобное, торжественное. Сейчас идет пестрая предсоловцовская жизнь. Театралы, которых в Киеве всегда было и будет предостаточно, абонируют кресла в драме, столики во всякого рода «Парижах», ложи в опере.
Есть и свой литературно-артистический кружок, как в столице, и гастролеры — от опереточных див до великого Андреева-Бурлака не минуют щедрого города. Гостеприимна к артистам огромная квартира Льва Абрамовича Куперника, знаменитого адвоката. Человека либеральных взглядов и нравов, с размахом, со вкусом живущего. Царит в доме его дочь — юная, роста крошечного, дарования большого, Татьяна Щепкина-Куперник. Она в театре — в ложе или в креслах, отец водит ее за кулисы, знакомит с премьерами, премьеры с удовольствием бывают у Куперников. Поют, музицируют, спорят об итальянских певцах, о Чайковском. Какая Кармен-Смирнова, какой Герман-Медведев, какой Демон-Тартаков! Говорят, что он сын Рубинштейна, да и сам Иоаким Викторович утверждает сходство прической, жестами, царственным поворотом головы.
Сын переплетчика на два года старше Татьяны Львовны, и Киев они покинут одновременно, но в молодости не встретятся, хотя книги для роскошной библиотеки Куперников вполне могли переплетаться в мастерской у Сулержицких. Поля не сидит в ложе или в партере — носится за кулисами, ловко помогает рабочим, осваивает империю театра, перетаскивает картонные фасады дворцов и деревья — кулисы. Тартаков слушает веселого юношу, очень и очень советует учиться: слух у мальчика абсолютный, тенор приятный. Однако денег на обучение нет. А увлеченность театром непреодолима. Гимназист, забросив ученье, во время уроков пропадает в театре, хотя положено ему, как всем гимназистам, бывать только на утренниках. Поля же мнит себя не посетителем, но участником зрелищ. Как-то в опере давали «Фауста», поставили декорацию «Сад Маргариты»; Поля не заметил, как поднялся занавес, и помчался за кулисы со свойственною ему быстротой. Зал стонал от смеха, как всегда при таких неожиданностях. Почему-то именно в театре удачливость-фортуна иногда посмеивалась над своим бескорыстным служителем. В первый раз — во время домашнего, детского еще спектакля. Отцу принесли для переплета роскошного «Шекспира». Сын залпом прочел все, а «Гамлета», можно сказать, наизусть выучил. Тут же и поставил трагедию; товарищ предоставил квартиру, подростки распределили роли. Поля нарисовал декорации, срепетировал спектакль. Билеты сделали платными, потому что нужно было оправдать расходы. Целых пять рублей истратили, хотя Поля все делал безвозмездно: режиссировал, одевал актеров и изображал оркестр. Подвел его Дух отца Гамлета, задрапированный в простыню и поставленный на ходули. Видимо, исполнитель плохо владел ходулями: Дух упал, свалил простыней-саваном лампу со шкапа. Начался пожар. Актеры и зрители выбежали на улицу, забыв о шубах, сложенных в передней. Вызвали пожарных. Правда, пламя сбили до их появления. Но многострадальному Антону Матвеевичу пришлось уплатить за вызов пожарников, за порчу вещей. Сын выпорот, слово «театр» ему приказано забыть.
Кажется — забыл. В четырнадцать лет старший сын, по всем традициям — преемник отца, будущий кормилец семьи, оставляет гимназию. Или, попросту говоря, его исключают. Кто-то, видимо, узнал в мальчике, замешкавшемся в «Саду Маргариты», нерадивого гимназиста. Антону Матвеевичу предложили самому взять сына, не дожидаясь официального исключения, что отец и сделал. Сын уходит на Днепр под Канев, в село Пекари. Там батрачит у крестьян, споро, ловко выполняя любые работы. Все интересно: пахать, косить, жать, запрягать волов или коня, переправляться на пароме, конопатить «дуб», нестись на нем по Днепру под парусом или на веслах, чтобы потом, с веслами на плечах, взбежать на гору к хате.
В хате прохладно от выбеленных стен; хозяйка ухватом-рогачом вытягивает из печи горшок с борщом, ставит на стол миску с галушками либо варениками. Хозяин, а иногда и хозяйка за грех не считают и ставят штоф с горилкой или наливкой рядом с варениками; только парубок-работник к этому не тянется, другое дело узвар или холодное молоко в кринке.
Тут же в Пекарях ленивый гимназист организует школу для крестьянских детей. Вот фотография — некоторые ученики переросли учителя; девочки стесняются, прикрываются платками, парубки смеются. Не разберешь, где учитель, где ученики…
Словно юный учитель без учительского диплома побывал в Ясной Поляне, в школе, организованной графом Толстым для крестьянских детей. Но он и не помышляет о встрече, хотя Толстой, кажется, был в его жизни всегда. С азбуки, с первых букварей. Когда Поля возится под верстаком — взрослые читают толстовскую трилогию детства-юности, «Казаков» и «Войну и мир». Дети же, можно сказать — все дети России, учатся грамоте по толстовским изданиям «Азбуки для детей». При всей настороженности светской и духовной цензуры — азбука рекомендована для начальных школ. Значит, ее носят в холщовых сумках Филиппки и Насти от Архангельска до Терека, и домашние учительницы, и гувернантки читают воспитанникам сказки, басни, притчи от времен геродотовых до времени железных дорог. И в мастерской на Крещатике все пятеро сыновей читают сначала «Трех медведей», потом страшный рассказ про Мальчика и Акулу («Наш корабль стоял у берегов Африки…»), а там и графское детство сливается со своим, вовсе не графским, и давно нашедшие покой Безуховы, Болконские снова и снова стреляются на дуэлях, стреляют на войне, мучаются ранами, а жены их родами. Прибавляются в своем доме, передаются друг другу грошовые по цене книжки толстовского издательства «Посредник». Тут жизнеописания Будды, Конфуция, киевского князя Владимира с его богатырством, московского князя Пожарского, нижегородского мужика Кузьмы Минина, Стефенсона, Эдисона, братьев Монгольфье, архангельского мужика — корифея науки, германского первопечатника Иоганна и московского первопечатника Ивана.
