Дмитрий Володихин - Патриарх Гермоген
Глава первая.
КАЗАНЬ
Образованной публике Гермоген известен в основном как политический деятель, боровшийся с засильем польско-литовских захватчиков. Мало кто знает, сколь много он сделал до Смуты, в бытность свою митрополитом Казанским.
Лишь немногие глубоко воцерковленные люди да специалисты по истории Казанского края знакомы с поворотами в судьбе святителя, предшествовавшими звездному часу в его жизни.
Задолго до переезда в Москву Гермоген прославился как выдающийся миссионер. Он действовал на землях, не до конца «замиренных». Он показал себя мужественным человеком, просвещенным пастырем и церковным администратором, обладающим твердой волей. Он строил храмы, читал проповеди, знакомил новокрещенов со Священным Писанием. Он способствовал канонизации новых святых, связанных с Казанской землей. А когда ситуация требовала, проявлял жесткость, борясь за чистоту веры.
К сожалению, мало кто теперь вспоминает об этих его трудах. Необычную петлю сделала биография святителя: он жил очень долго, трудился, не покладая рук, но за полтора года до кончины вошел в полосу тяжелейших испытаний; претерпел муки духовные, поношение и плен в подземном узилище; всё выдержал, не колеблясь в вере; был прославлен за духовную твердость и бесстрастное отношение к страданиям, на которые его обрекли. Долгий век принес Гермогену репутацию церковного деятеля с большими заслугами, но не более того. Лишь на закате жизни состоялось его духовное возвышение. Фигура святителя обратилась в лампаду, горевшую для всей России, всему народу освещавшую путь. И эта ослепительная вспышка как будто поглотила все прочие события его судьбы. Она сделала Гермогена одной из славнейших личностей русской истории.
Однако не будь длительного восхождения к духовному подвигу, не произошло бы и самого подвига. В житии святого всё значимо, ничего случайного нет. Следовательно, понять, что двигало Гермогеном в пору закатную, когда его терзали, а он бесстрашно стоял за веру, можно лишь обозрев реку его лет от истока и по всей длине.
О происхождении, детстве, юности и зрелых годах святителя почти ничего не известно. Его жизнь выходит из тумана неопределенности после того, как лента ее размоталась до середины. Всё предшествующее состоит из догадок, гипотез, фактов сомнительной ценности и колоссального «белого пятна».
Польский офицер Александр Гонсевский в 1615 году присутствовал на переговорах между представителями короля Сигизмунда III и царя Михаила Федоровича. С его слов в дипломатических бумагах закрепилось известие: пятью годами ранее Гонсевский познакомился с Гермогеном, обстоятельства сделали их врагами; пытаясь разобраться, что за личность ему противостоит, поляк занялся сбором сведений о Гермогене; один из московских священников сообщил ему: в молодости Гермоген был в донских казаках{1}.
Нет никаких причин оспаривать показания Гонсевского. Его сообщение о казачьем прошлом святителя имеет критический оттенок, но эта окраска является плодом удивления и негодования Гонсевского, а вовсе не результатом его стремления загрязнить доброе имя Гермогена. К 1615 году святитель вот уже несколько лет как покоился в гробу, к тому же высказывание Гонсевского было адресовано московским дипломатам, которые лучше его знали, из какой среды вышел Гермоген. Общаясь с дипломатическими представителями России, Гонсевский в принципе не мог рассчитывать хоть сколько-то ухудшить репутацию Гермогена. И он, неглупый, опытный человек, разумеется, прекрасно понимал это. Просто выказал раздраженное изумление: да как же глава Церкви мог подняться из полуразбойничьей вольницы лихих донцов?
Таким образом, Гонсевский, скорее всего, не лгал, и его слова о казачьем прошлом Гермогена следует принять как правду.
Однако… это дает биографам святителя немногое.
В нашей литературе устоялась одна сомнительная цифра — год рождения Гермогена. Какой справочник ни возьми, какую энциклопедию ни открой, везде стоит 1530 год.
Казалось бы, дата принята обоснованно: через раз авторами биографических текстов о Гермогене делается ссылка на материалы переговоров 1615 года, а то и прямо на Гонсевского, будто бы сказавшего, что в 1610 году ему противостоял «восьмидесятилетний старик». Пользуясь данными, идущими от Гонсевского, надо лишь отнять от 1610 года 80 лет, и получится 1530-й. Вот только… ничего подобного Гонсевский не говорил. Мало того, никто из польских дипломатов, ни один из официальных документов, сохранившихся от переговорных бесед 1615 года, ничего подобного не сообщает. Удивительно!
В попытках приписать хоть кому-то сообщение о «восьмидесятилетнем старике» авторы некоторых биографических очерков о Гермогене давали ссылки… ведущие в никуда. Так, в соответствующей статье из «Православной энциклопедии» стоит ссылка на документ, где вообще не упоминается Гермоген[1]. У этого документа одно достоинство: он опубликован в одном томе с бумагами тех самых переговоров 1615 года…
Откуда же взялся 1615 год? Откуда взялся Гонсевский?
Скорее всего, из историографической ошибки.
Она уходит корнями в высказывание Николая Михайловича Карамзина, сделанное на страницах «Истории государства Российского»: «Упорствовал в зложелательстве нам — пишут Ляхи — только осьмидесятилетний патриарх, боясь государя иноверного, но и его уже хладное, загрубелое сердце смягчалось приветливостью и любезным обхождением гетмана, в частных с ним беседах всегда хвалившего греческую веру, так, что и патриарх казался, наконец, искренним ему другом»{2}.
Речь идет о польском гетмане Жолкевском, который летом — осенью 1610 года вел переговоры с московскими духовными и светскими властями. О Жолкевском, а вовсе не о Гонсевском! О 1610 годе, а не о 1615-м!
Карамзин в этом месте дал ссылку на сборник исторических материалов польского историка Юлиана Немцевича «Dzieje panowania Zygmunta III»{3}. Вот каковы «ляхи» Николая Михайловича.
У Немцевича есть упоминание «восьмидесятилетнего патриарха», с коим беседует гетман{4}, и карамзинский перевод его фраз вполне точен. Но одно обстоятельство мешает доверять сообщению Немцевича. Повествуя о событиях лета и начала осени 1610 года в Москве, он почти дословно повторяет памятник мемуарной литературы, давно введенный в научный оборот и превосходно известный исследователям, — записки Жолкевского. Причем фрагмент о переговорах гетмана со святителем в очень большой степени копирует записки Жолкевского. Разница состоит главным образом в напыщенных литературных оборотах Немцевича, коими он «украсил» простую и ясную речь полководца. Иных смысловых добавок — ничтожно мало.
