Борис Соколов - Гоголь
А недостаточность… начала деятельно-волевого как бы загнала этот жизненный конфликт во внутреннее пространство души, лишила его необходимых выявлений вовне и придала колорит тайны последнему, решающему периоду его жизни».
«Колорит тайны» пронизывает все творчество Гоголя.
По словам И. С. Аксакова, «художник, заставлявший всю Россию смеяться по собственному произволу, был человек самого серьезного характера, самого строгого настроения духа… писатель, так метко и неумолимо каравший человеческое ничтожество, был самого незлобивого нрава и сносил без малейшего гнева все нападки и оскорбления… едва ли найдется душа, которая бы с такою нежностью и горячностью любила добро и правду в человеке и так глубоко и искренно страдала при встрече с ложью и дрянью человека».
В. В. Зеньковский в «Истории русской философии» (1948) целый раздел посвятил «гениальному писателю» Гоголю как религиозному мыслителю. Он сетовал: «Литературная слава Гоголя долго мешала принятию его идейного творчества, — кто только не осуждал Гоголя за то, что он свернул с пути художественного творчества! А в трагическом сожжении 2-го тома „Мертвых душ“, глубочайше связанном со всей духовной работой, шедшей в Гоголе, видели почти всегда „припадок душевной болезни“ и не замечали самой сущности трагической коллизии, которую за других вынашивал в себе Гоголь. Нет никого в истории русской духовной жизни, кого бы можно было поставить в этом отношении рядом с Гоголем, который не только теоретически, но и всей своей личностью мучился над темой о соотношении Церкви и культуры… Гоголь… впервые в истории русской мысли подходит к вопросу об эстетическом аморализме, с чрезвычайной остротой ставит тему о расхождении эстетической и моральной жизни в человеке. В Гоголе начинается уже разложение идеологии эстетического гуманизма, впервые вскрывается проблематика эстетической сферы. По складу натуры своей, Гоголь был чрезвычайно склонен к морализму, несколько отвлеченному и ригористическому, для него самого почти навязчивому и суровому. Но рядом с морализмом в нем жила горячая, всепоглощающая и страстная любовь к искусству, которое он любил, можно сказать, с непобедимой силой. Сознание своеобразной аморальности эстетической сферы привело Гоголя к созданию эстетической утопии, явно неосуществимой и продиктованной потребностью доказать самому себе „полезность“ искусства. Крушение этой утопии (внешне связанное с постановкой на сцене его гениальной комедии „Ревизор“) создает чрезвычайное потрясение в духовном мире Гоголя, обнажает всю шаткость и непрочность всяческого гуманизма, расчищая почву для религиозного перелома, — в Гоголе, действительно, начинается (с 1836-го года, т. е. когда ему было 27 лет) глубокое и страстное возвращение к религиозной жизни, никогда в нем, собственно, не умолкавшей…
Гоголь зовет к перестройке всей культуры в духе Православия и является поистине пророком „православной культуры“. Особенно остро и глубоко продумывал Гоголь вопрос об освящении искусства, о христианском его служении, — он ведь первый в истории русской мысли начинает эстетическую критику современности, бичуя пошлость ее».
По мнению К. В. Мочульского, высказанному в работе «Духовный путь Гоголя» (1933), «Гоголь был не только великим художником: он был и учителем нравственности, и христианским подвижником, и мистиком…
В душе Гоголя первичны переживание космического ужаса и стихийный страх смерти; и на этой языческой основе христианство воспринимается им как религия греха и возмездия».
К. В. Мочульский подчеркивал «веру Гоголя в особое, преимущественное попечение о нем Промысла Божия». Трагедию Гоголя он видел в том, что «читатели любят простые и ясные ярлыки: звание юмориста осталось приклеенным к писателю на всю жизнь. И этим отчасти объясняется провал его „Переписки с друзьями“ и вообще неудача его „душевного дела“. Когда Гоголь перестал смешить и заговорил о Боге, никто не поверил, что комический писатель может быть учителем».
По мнению К. В. Мочульского, «в основе повестей, помещенных в „Миргороде“ и „Арабесках“, ощущение безнадежности и обреченности расширяется и углубляется. Гоголь… видит мир во власти темных сил и с беспощадной наблюдательностью следит за борьбой человека с дьяволом. За исключением „Как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем“ все повести кончаются гибелью героев: умирают Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна в „Старосветских помещиках“, гибнет Тарас с двумя своими сыновьями в „Тарасе Бульбе“, сходит с ума и перерезывает себе горло художник Пискарев в „Невском проспекте“, сходит с ума чиновник Поприщин в „Записках сумасшедшего“.
Из страшного мира, в котором властвует зло и царит смерть, уйти некуда. Даже если удалиться от суеты жизни и тревоги страстей и похоронить себя заживо в каком-нибудь медвежьем углу, в полной тишине и уединении, и тут „злой дух“ настигнет и одним своим дыханием разрушит хрупкий игрушечный рай…
До самой смерти Гоголь не знал любви, этого, по его словам, „первого блага в свете“. Это — факт громадной важности, объясняющий многие особенности характера и творчества писателя. Но безвкусны и произвольны домыслы некоторых исследователей о сексуальной жизни Гоголя. Догадываться о том, каким пороком страдал писатель, применять к нему метод Фрейда занятие бесполезное. Достаточно показать, что мысли Гоголя о демонической природе красоты и гибельности любви основаны на его личном психологическом опыте: он испытывал ужас перед любовью, предчувствуя ее страшную, разрушительную силу над своей душой; натура его была так чувственна, что „это пламя превратило бы его в прах в одно мгновение“».
А. Д. Синявский в книге «В тени Гоголя» (1970–1973) приходит к выводу: «Право же, Гоголь-художник выказывает себя куда более мистиком, нежели его христианское морализаторство… Кажется, в своих поэтических созданиях Гоголь даже более религиозен, чем в своем обескровленном и расчисленном христианстве». Он утверждал: «Красота в умозрениях Гоголя обладает тайной воздействия, превышающего установления общества и государственной власти. Не так ее созерцание, как сила красоты, ее активная миссия в мире занимали воображение Гоголя. В его глазах она всегла панночка, обращающая тело и разум наш в орудие собственной воли».
А. Д. Синявский настаивал: «Гоголь не был Дон-Кихотом. Он был Дон-Кихотом, смешавшим дон-кихотские выходки с ухватками Санчо Пансы, и досаждал своим здравомыслием хуже сумасшедшего».
В. Я. Брюсов подчеркивал: «Стремление к крайностям, к преувеличениям, к гиперболам сказалось не только в творчестве Гоголя, не только в его произведениях: тем же стремлением была проникнута вся его жизнь. Все совершающееся вокруг он воспринимал в преувеличенном виде, призраки своего пламенного воображения легко принимал за действительность и всю свою жизнь прожил в мире сменяющихся иллюзий. Гоголь не только „все явления и предметы рассматривал в их пределе“, но и все чувства переживал также „в их пределе“».
