Алексей Зверев - Сэлинджер: тоска по неподдельности
Рос он, правда, уже в Нью-Йорке. Из скупых воспоминании писателя о его ранней юности контуром проступают картины спортивных летних лагерей для подростков, будничной рутины в военной школе «Вэлли-Фордж» — все это не оставит никакого следа на страницах будущих, книг Кажется, несколько раз он сопровождал отца, предпринимавшего поездки по торговым делам в Вену и в Польшу, затем служил на шведском пароходе, участвуя в развлекательных программах для купивших круиз по Карибскому морю. Обо всем этом нужно говорить со знаком вопроса, так как после «Вэлли-Фордж» в биографии Сэлинджера начинается время белых пятен. Серьезного образования он, во всяком случае не получил, хотя несколько месяцев посещал литературные курсы при Колумбийском университете. И в марте 1940-го напечатал свои первый рассказ.
Через полтора года война добралась и до Америки. Сердечная аритмия сделала Сэлинджера непригодным для пехоты. Нов армии он находился с начала мобилизации, участвовал в высадке на побережье Нормандии, был связистом, служил в контрразведке. Согласно неподтвержденной версии, на фронте он познакомился с Хемингуэем. Тот приехал к ним в часть с репортерским заданием и стал похваляться пистолетом, изъятым у пленного немца. А чтобы все убедились, как точно бьет люгер выстрелом снес голову цыпленку, — история очень правдоподобная, учитывая особенности Хемингуэя, не раз отмеченные мемуаристами. Сэлинджер был глубоко шокирован этой нелепой воинственностью. Выпады против Хемингуэя, олицетворяющего неприемлемый тип поведения, равно как невзыскательную литературу, появятся и в «Девяти рассказав» и в повестях о Глассах. А все началось, быть может, с того пустяшного фронтового эпизода.
1945 год был временем самой большой творческой активности Сэлинджера, если судить по публикациям. Он печатал рассказ за рассказом, и читателю уже был представлен Холден Колфилд; так звали солдата, который пропал без вести в Европе. Ему было всего девятнадцать лет. Остался брат, Винсент, — о его гибели мы узнаем из другого рассказа, — и совсем маленькая сестра Фиби. Потом появился и рассказ, где описан школьник Холден, каникулы, первая влюбленность, первое похмелье. Этим рассказом Сэлинджер дебютировал в «Нью-Йоркере», самом престижном из американских литературных журналов. Там он будет печататься все недолгие годы своей славы.
Известно, что первый вариант повести, которая и принесет ему славу, был готов у Сэлинджера к концу 1945-го, даже отправлен в издательство, но затем изъят автором и коренным образом переработан. Окончательная версия, получившая бернсовское название, — правда, строка из баллады шотландского поэта перефразирована, — увидела свет 16 июля 1951 года, и эта дата останется в истории американской литературы. К тому времени уже появились почти все ставшие знаменитыми новеллы. Известность Сэлинджера делалась все более широкой', да и Холден не явился для тогдашней читающей публики незнакомцем. Но все равно «Над пропастью во ржи» воспринимается как прорыв в другое литературное измерение. И не только. Это больше чем литература, скорее манифест, декларация, исповедание веры целого поколения, во всяком случае, художественный документ, увековечивший и свое время, и некий тип сознания.
Теперь это очевидно, но первые отклики критиков были очень сдержанными, а подчас и враждебными. Зато читательский триумф сразу стал несомненным, и для Сэлинджера началась эпоха благополучия. Тогда он и купил участок с домом на окраине Корниша, жил там со своим ризеншнауцером и писал «Фрэнни». Опубликованная в январе 1955-го, повесть стала его свадебным подарком Клэр Дуглас. Они поженились месяц спустя.
Теперь детям уже под сорок, и оба наотрез отказываются что бы то ни было сообщать журналистам, интересующимся творческой формой и психическим состоянием их отца. Волна восторгов, споров, недоумения пошла на спад где-то с середины 60-х, а нелюдимость Сэлинджера и его упорное молчание, — кроме запрета перепечатывать новеллы, не включенные в «Девять рассказов», от него не было вестей, — в итоге привели к тому, что он в массовом восприятии стал фигурой едва ли не легендарной или, по меньшей мере, принадлежащей далекому прошлому. Многие изумляются, узнавая, что он наш современник. И не только в метафорическом смысле.
Знаменитая повесть начинается отказом повествователя поднимать со дна «всю эту давидкопперфилдовскую муть». И если подразумевать характер рассказа, он впрямь отмечен максимальной сосредоточенностью на происходящем здесь, сейчас, непосредственно перед читателем, а вся предыстория отсутствует: ни «где я родился», ни «как провел свое дурацкое детство». Однако при всем том Диккенс напоминает о себе читателю Сэлинджера вполне внятно, пусть это имя не названо среди тех, кто, по свидетельству американского прозаика, был чем-то ему важен в годы творческого становления.
Свидетельство — оно так и осталось единственным было получено У. Максуэллом, приурочившим к выходу в свет «Над пропастью во ржи» большую статью, основанную на беседах с писателем. Сэлинджер упомянул с десяток имен, редко оказывающихся рядом, когда речь идет о пережитых сильных увлечениях. Китс в этом перечне соседствует с Прустом, Джейн Остин — с Шоном О’Кейси, есть и три русских классика: Достоевский. Толстой, Чехов. Подобные признания, конечно, не следует воспринимать с простодушной доверчивостью. Рильке, например, Сэлинджером тут не назван, но ведь неспроста жена Симора Гласса жалуется матери, что муж совсем ее извел немецкими стихами, которые написал «единственный великий поэт нашего века». Не назван и Фицджеральд, хотя другой представитель семейства Глассов отзывается о «Великом Гэтсби» как о своем «Томе Сойере», — значит, без этой книги он вырос бы другим. Уж не розыгрыш ли весь приведенный Максуэллом список?
Но даже если и розыгрыш, лакуна, какой воспринимается отсутствие в нем Диккенса, все равно выразительна. Потому что на самом деле тут прямые связи, хотя нет никакого влияния. Есть общность темы, обозначившейся в нескольких самых ярких романах английского гения, особенно «Больших надеждах», а для Сэлинджера ставшей без преувеличения центральной и неотступной. Это тема, которая трудно поддается формулировкам, делая их неизбежно приблизительными, однако всякий раз речь идет о мучительном переходе из мира юности во взрослый мир.
О том, как трудна происходящая при этом смена ценностей, какие она влечет за собой травмы и потери, какое отчаянное, хотя и безнадежное сопротивление вызывает сама неизбежность такого шага.
У Сэлинджера этот мотив возник уже в самых первых рассказах. Тех, которые он не хочет перепечатывать, находя их художественно слабыми.
