Владимир Мелентьев - Фельдмаршалы Победы. Кутузов и Барклай де Толли
Вот как описано это событие одним из очевидцев: «Свирепствующая в эту зиму жестокая буря, сокрушив толстый лед на Кваркене, разметала его на всем пространстве огромными обломками, которые подобно диким утесам возвышались в разных направлениях, то пересекая путь, то простирались вдоль оного.
Вдали гряды льдин представляли необыкновенное зрелище. Казалось, будто волны морские замерзли мгновенно, в минуту сильной зыби. Трудности похода увеличивались на каждом шагу. Надлежало то карабкаться по льдинам, то сворачивать на сторону, то выбираться из глубокого снега, покрытого облоем. Пот лился с чела воинов от излишнего напряжения сил, и в то же время пронзительный и жгучий северный ветер стеснял дыхание, мертвил тело и душу, возбуждал опасение, чтобы, превратившись в ураган, не взорвал ледяные твердыни… Кругом представлялись ужасные следы разрушения, и, сии, так сказать, „развалины моря“ напоминали о возможностях нового переворота».
Действительно, трудности были неимоверные. Трое суток шел отряд, выбиваясь из сил. Лошади скользили и падали. Короткие привалы проводили на бивуаках без огня и костров. Шли без проводников днем и ночью, ориентируясь лишь на компас. «Понесенные в сем походе трудности, — доносил Барклай, — единственно русскому преодолеть можно».
И тем не менее утром 20 марта войско Барклая внезапно вышло к шведскому берегу. Застигнутые врасплох, не в силах сдержать дерзкий натиск русских воинов, шведы поспешно отступили. Обратившись к солдатам с призывом «…не запятнать приобретенной славы, оставить в чужом крае память, которую бы чтило потомство», Барклай преследовал супостата. Когда авангард его вышел к Умео, прибыл парламентер с пожеланиями «о мире», на что Барклай с достоинством отвечал: «Войско русское не может быть удержано в своих успехах ни какими предлогами, ни препятствиями. Но! Ежели шведы желают получить пощаду, то сам генерал их должен, не медля, явиться ко мне».
Скорый «на приглашение» генерал Кронштет убедительно просил Барклая о прекращении огня, уверял в миролюбии Швеции, в том, что король Густав IV лишен престола и в управление государством вступил герцог Зюдермаландский. Сведения об успехах корпусов Шувалова и Багратиона, как и многие печатные манифесты, убедили Барклая в этом.
24 марта русские войска торжественным маршем вступили в Умео, на стенах коего реяли белые флаги побежденных. По заключенному перемирию Умео и прилегающие к нему земли были «уступлены русскому оружию».
Впрочем, перемирие длилось недолго. Вскоре Россия возобновила военные действия. При этом главнокомандующим на театре войны был назначен Барклай де Толли. Успешные действия русских войск под его началом завершены были Фридрихсгамским мирным договором, подписанным 17 сентября 1809 года, по которому к России отошли Финляндия и Аландские острова. Русско-шведская граница стала отстоять от Петербурга на 500 километров. Губернатором вновь приобретенных земель назначен был (возведенный в чин генерала от инфантерии) Михаил Богданович Барклай де Толли. Он же за беспримерный подвиг, совершенный им и подчиненным ему войском, удостоен был ордена Святого Александра Невского[3] и памятной медалью «За переход на шведский берег».
Пушечная пальба и фейерверки озаряли в те дни небо Петербурга. На приемах, балах, банкетах и русских застольях произносились хвалебные речи русскому воинству. Не забывали при этом и Михаила Богдановича Барклая де Толли.
Вскоре о Барклае де Толли заговорили в столичных кругах более громко. Причиной тому было совершенно неожиданное назначение его на пост военного министра сухопутных сил Российской империи. Посудачить же было о чем. Шутка ли! Сменял самого Аракчеева, правую руку Его Императорского Величества Павла I, графа, генерала от артиллерии, на коленях у коего играл наследник престола, нынешний император.
Хотя, справедливости ради надо сказать, что многие, выражаясь современным языком, такой перестановкой кадров были весьма довольны. Слишком уж одиозной была фигура графа. Неслучайно правление его в армии было наречено «аракчеевщиной».
Сутуловатый, костляво-жилистый, со свирепым взглядом, жестокий и скорый на расправу, Аракчеев вызывал у подчиненных страх и отвращение. Не лучшее впечатление оставлял шеф военного ведомства и в светских кругах. Солдафонство и грубость его изумляли просвещенную публику.
Яркое описание личности военного министра дал биограф тех времен Ф. Вигель. «Аракчеев, — писал он, — употреблял с пользой данную ему от природы суровость, давая преданности своей вид какой-то откровенности, и казался бульдогом, какой не смел никогда ластиться к господину, но всегда готовый напасть и загрызть тех, кои бы воспротивились его воле».
Однако военный министр слыл способным администратором, обладал хорошей памятью, трудолюбием, исполнительностью и к тому же (как уже говорилось) собачьей преданностью монарху. Если к сказанному добавить его сиюминутную готовность решительно пресечь любой случай неповиновения царю, то как для здравствующего Александра, так и для убиенного отца его Павла Аракчеев был просто находкой. Не случайно же он удостоен был монаршей милости — девиза графскому гербу «Без лести предан» (переделанного в свете в «Бес лести предан»).
Естественно, возникает вопрос, почему столь преданный государю слуга оказался отрешенным от власти? Ответ дала сама жизнь, точнее — неудачи русской армии в минувших войнах, когда прусская военная школа, на которую ориентировался Павел I (вкупе с Аракчеевым), потерпела крах в двух первых столкновениях с Наполеоном.[4] В преддверии надвигающейся крупной войны с буржуазной Францией нужна была срочная военная реформа с глубокой реорганизацией вооруженных сил.
Оказалось, что кандидатуры военных министров князя Вязьмитинова и графа Аракчеева для столь существенных преобразований армии были непригодны. Вместе с тем, не желая расставаться с милым сердцу военным экс-министром, император определил его на должность председателя департамента военных дел Государственного совета.
Однако и от назначения Барклая де Толли российская знать тоже не была в восторге.
— Молод, неопытен, замкнут, — говорили одни.
— Что это за военный министр, не имеющий ни единой души крепостных? Кого же защищать такой военный министр будет? Как быстро же забыли походы Емельки Пугачева! — сетовали родовитые.
— Опять немец? — вопрошали русофилы. — Что, своих, русских, что ли, нет? Обложила же немчура царя-батюшку! Мы, русские, уже и не хозяева в своем доме! Да что и говорить. Сам-то Александр русского мало что имеет. Разве что только фамилию Романов, да и то по царскому этикету мало произносимую. Посмотришь на его переписку: все на немецком да на французском, будто это совсем не русский царь! Да и родословная его не может не вызывать удивления!
