Василий Коньков - Время далекое и близкое
Но вот по стеклу метнулся первый робкий луч. Мы вышли за выгон на такую знакомую дорогу, которая сразу же за селом стрелой пронзила небольшой перелесок и терялась в широченных полях. Двадцать пять верст надо было прошагать по ней, чтобы попасть на железнодорожную станцию.
Что меня гнало из Троицкого? Что ожидало там, в далекой и неведомой Москве? Эти мысли путались в голове, как цепкие речные водоросли. Не знал я тогда, что расстаюсь не только с родным селом, но и безвозвратно ухожу из твоего детства.
- Эвон, никак и этот к пролетариям подался, - неожиданно рядом раздался сиплый голос. - Ну-ну, попробуй, только все равно прибежишь ко мне на поклон.
Куракин сидел в тарантасе. Он презирал меня. Впервые с открытой ненавистью я посмотрел ему прямо в глаза. Я не думал тогда, придется или нет мне вернуться к этому богатею. Меня поразила другая, более смелая мысль: мы, оказывается, с этого момента не можем с Куракиным быть рядом здесь, на нашей земле. Я почувствовал себя совсем не безропотным юнцом, который за пуд ржи готов был от зари до зари горбить на чужом поле...
Щумная, колготная Москва завертела меня у вокзала. Я растерялся. Долго никак не мог вспомнить адрес родственников, заикался, крутил по сторонам головой. Попались хорошие люди, подсказали, как добраться до Симонова. Пришел туда затемно, долго петлял по кривым и грязным проулкам, пока нашел нужный мне адрес.
Не скажу, что моему приезду очень обрадовались. Приняли сдержанно, выслушали деревенские новости, накормили, выделили угол для отдыха.
Симонове тогда чаще называлось Симоновской слободой. Здесь жил рабочий люд. Домишки лепились один к другому. Застройка велась как бог на душу положил. Ни тротуаров, ни освещения. По вечерам слобода погружалась в кромешный мрак. Вольготно было разве что собакам, которых тут бегало великое множество.
Моим молодым читателям, думаю, небезынтересно будет узнать, почему в Симоновской слободе поселились рабочие. В конце девятнадцатого - начале двадцатого веков на территории слободы начали строить крупные по тем временам заводы "Вестингауз" (ныне "Динамо"), Бари (с 1922 года "Парстрой") и другие. Люди сюда стекались отовсюду. Гнали их нужда, бесхлебье. Домишки росли, как грибы. В этих неказистых домиках жили удивительные люди. Многие из них только недавно, как и я, оставили свои деревни. Были они отзывчивые на доброту, умелые в работе. Но и за себя могли при случае постоять. Недаром Симоновская слобода была на особом счету у жандармского начальства. Именно здесь в революцию 1905-1907 годов пролетариат показал себя сплоченной и организованной силой. В бурные дни Декабрьского восстания на территории слободы возникла "Симоновская республика" - укрепленный самоуправляющийся рабочий район. Весь его опоясали баррикады. Отряды дружинников изгнали из слободы полицию. Власть держал Совет рабочих депутатов, поддерживавший тесную связь с революционно настроенными солдатами.
На котельном заводе Бари, куда я определился работать, события того восстания были живы памяти рабочих. Они, эти события, как гордые легенды о мужестве и храбрости симоновских пролетариев, изустно передавались от человека к человеку, от сердца к сердцу. Поведали о них и мне.
Довольно быстро я привык к новой обстановке, крепко сдружился с новыми товарищами. Заботливое отношение друг к другу - вот что поражало меня. Особым доверием проникся к Петру Ивановичу Климову. Нелюдимый с виду, он так щедро и доверительно открывал свое сердце в беседах, что это притягивало, заставляло делиться с ним самым сокровенным. Был у него и особый дар - подсказать человеку добрую мысль, натолкнуть на доброе дело, заставить глубоко задуматься и оценить то или иное событие. Он любил повторять в таких случаях: "Ты вникни в суть, напряги мозги".
Не помню, как это произошло, но однажды я ослушался старого рабочего, у которого был в подручных. Обиду нанес уважаемому человеку.
- Мы, Василий, считаем тебя своим подручным не потому, что так твою работу определил хозяин, - философски подняв указательный палец, сказал Климов. - Порукой в своих делах, паря, хотим видеть тебя. Вникни в суть, напряги мозги.
Это был урок на всю жизнь. Больше всего с тех пор дорожу товариществом, доверием, стараюсь своими поступками оправдать это доверие.
Тот же Петр Иванович Климов, узнав, что я полтора часа добираюсь до работы, вынес безоговорочное решение:
- Вот что, Василий, с сегодняшнего дня ты будешь жить у нас со старухой.
Так я очутился в их домике. Кровать здесь мне заменял большой сундук, какой сейчас увидишь разве что в кино. Приняли меня тепло, обласкали. Я познакомился, а потом и по-братски сдружился с племянником Петра Ивановича - Михаилом Климовым. Всех нас связывали самые искренние отношения.
А время тогда было тревожное. Шла первая мировая. Симоновская слобода по вечерам оглашалась пьяными песнями новобранцев. Эти разудалые голоса перебивались плачем и причитаниями женщин. Потом, когда людское горе малость поутихло, наша слобода затаилась, словно ожидала новых событий. А со страниц газет раздавались ура-патриотические разглагольствования о мощи России, призывы к солдатам геройски погибать за веру, царя и отечество.
Вскоре в Симонове стали появляться раненные и покалеченные на войне солдаты. То, что они рассказывали о положении на фронте, об отношении царских офицеров к простым солдатам, вызывало гнев и боль у рабочих. Было ясно, что дела России на, полях сражений не так уж блестящи, как пишут в газетах.
Фронтовые неурядицы мы ощущали, что называется, на своей шкуре. Работать приходилось по 14-16 часов. Хозяева, не жалевшие слов о русском патриотизме, о любви к отечеству, наживались на людском горе. Получалось как в пословице: "Кому война - а кому мать родна".
Что творилось в цехах?! Бывало только приступим к работе, как от соседей прибегает посланник и взволнованно сообщает, что его товарищи начали забастовку. Солидарность рабочая была тогда наивысшая. Мы все бросали и шли на заводской двор. Тут обычно крутилась конная полиция. В ход пускались нагайки. Не раз и мою спину обжигали их свирепые удары.
Новостей нам с Мишей Климовым хватало. После работы мы устраивались на сундуке и обсуждали пережитое за день. Подсаживался к нам и Петр Иванович.
- Почитайте-ка, мальцы, о чем пишет один мудрый человек, - говорил он, протягивая газету.
Мы читали о тяжком труде рабочих, о невероятных безобразиях, творившихся на заводах, о бесцеремонном отношении к человеческой жизни. Тут же были гордые слова о людях труда, о том, как и что они должны делать, чтобы улучшить свое положение.
Рабочий Климов. Мой старший товарищ. Наставник. Моя совесть. Один случай помог мне подробней узнать об этом немногословном человеке. Бессменной на нем была косоворотка бордового цвета. Казалось, что именно из-за ее высокого воротника Петр Иванович с таким трудом поворачивает голову. Как-то я застал его дома без рубахи. И ахнул. Спина, шея, предплечья старика были в глубоких багровых бороздах и шрамах. Такую память оставило то знаменитое Декабрьское восстание. Потом мне рассказывали, что в котле, клепку которого заканчивал Климов, жандармы нашли кипу листовок. Ни пытками, ни посулами они ни слова не вырвали у этого мужественного человека.
