Ив Жантийом-Кутырин - Мой крестный. Воспоминания об Иване Шмелеве
Когда я уже подрос, Дядя Ваня показывал мне, как коптить рыбу на костре, используя зеленые веточки дубняка с листьями для дыма. Можно было прибавить и смолистых сосновых иголок, – лишь для аромата. Свежую рыбу Тетя Оля покупала на базаре, прямо у рыбаков – ведь Капбретон, где мы проводили каникулы, был тогда маленьким рыбачьим портиком. Через городок протекал канал Будиго и можно было достать угрей. Как вкусны были копченые жирные угри, которых мы сами готовили! Я облизывал себе пальчики несмотря на то, что они были грязные.
Конечно, все эти мелочи вряд ли могут заинтересовать умных и серьезных историков, литературоведов, но вы меня просили не читать вам научную лекцию, а просто поделиться моими детскими воспоминаниями о моем дорогом, бесценном дяде и крестном отце, а именно такие мелочи показывают наглядно, как он меня любил; каким он был конкретно вне своего писательского призвания, как он обо мне заботился и как он хотел из меня сделать честного русского человека для будущей России, в которую он верил. Для него быть крестным отцом не было пустым словом. Он себя считал ответственным перед Богом, так же как и его писательский дар должен был служить правде, защищать бедных, обиженных на этом свете. Об этом я неоднократно слышал от Тети Оли. Она во многом была посредницей, так как лучше понимала душу ребенка.
Первая попытка написать рассказ, как он мне рассказывал, была связана с одним грустным случаем: бедняк старик собирал сухие сучья в лесу, принадлежавшем какому-то богатому помещику, чтобы как-то обогреться в своей хижине. Его уличил суровый лесничий в воровстве и приказал бросить охапку дров в поток. Рассказ кончался на том, как бурным течением уносило охапку, а бедняга с пустыми руками возвращался в свою промерзшую избенку. Конечно, я плакал. Недаром меня дразнили плакучей ивой. Я не помню, был ли этот «наивный рассказик», как считал его сам Дядя Ваня, где-нибудь да напечатан.
Я не раз катался на Коньке-горбунке Ершова, но так как я был еще маленьким, меня подсаживал Дядя Ваня, и я скакал по поднебесью через поля, через озера, уцепившись за хвост или гриву. Я видел жар-птицу, хватался за ее светящееся перо, но она царапала меня и с криком улетала. Я гулял по спине бедной, осужденной не знаю почему «Рыбы-кит». Но не окунался в холодную и горячую воду следом за Ванькой-дураком, ибо я хорошо запомнил, что можно простудиться, схватить насморк или хуже, ошпариться, что очень больно. Об этом я узнал по картинкам в книжке о проказах непослушного Степки-Растрепки. Также не надо было ковырять в носу, чтобы нос не разросся и не пришлось бы его тащить в тачке, опасно было подходить к пчельнику, могли страшно ужалить пчелы, или есть сырое тесто, чтобы не распухнуть из-за брожения, как резиновый шар, и не взлететь до самых туч.
По советам Дяди Вани, меня не раз выручал мой преданный друг – «серый волк». Конечно, мне хотелось запастись на всякий случай мертвой и живой водой. Я уже приготовил два пузырька, но тут Дядя Ваня отговорил меня:
– Не надо злоупотреблять услугами серого волка, у него, как у Тети Оли, и так не перечесть других неотложных забот.
Характерно, что в первых романах на французском языке, с которыми он меня знакомил, была и искра фантазии, и защита униженных, как в романах «Собор Парижской Богоматери», «Отверженные», «Труженики моря» Виктора Гюго. Участь Эсмеральды, Жана Вальжана, а также зловещего гигантского спрута меня очень волновали.
Дядя Ваня был одарен невероятной памятью. Он мог цитировать наизусть по-латыни отрывки из «Воин Цезаря с галлами».
Однажды он стал сравнивать[4] басню Лафонтена «Цикада и муравей» с басней Крылова «Стрекоза и муравей» и дал почувствовать литературное превосходство последнего. Уже прошло около полувека, но этот единственный его урок по сравнительной литературе запечатлелся у меня в памяти навсегда, а выразительный голос Дяди Вани продолжает звучать в моих ушах.
Дядя Ваня был замечательным чтецом, его неоднократно приглашали на литературные вечера, где он читал перед публикой отрывки из своих произведений.
Будучи подростком, он мечтал стать оперным певцом. Судьба навела его на иной путь, но он любил дома петь отрывки из «Руслана и Людмилы». Музыка Мусоргского его особенно трогала. Раз он отвез меня на оперу «Жизнь за царя», среди артистов участвовал знаменитый Шаляпин. Когда мы жили в Севре, к нам специально приезжал из Парижа известный тогда квартет Кедровых[5]. Пели «Вечерний звон» (конечно, без отвратительных бездушных микрофонов), прекрасно гудели басовые колокола: бом, бом, бом! Кедровы научили меня наивной детской песне:
Жил-был у бабушки серенький козлик,
Вот как, фить как, серенький козлик …
Но в их исполнении получался шедевр.
Более полувека спустя я обучил этой песне мою жену-итальянку. Впоследствии обучение песням стало одним из моих педагогических приемов, дабы без сугубой грамматики преподавать, а главное – дать полюбить русский язык моей обожаемой итальянке, и при этом ее саму еще больше полюбить. Но это еще другая длинная история. Авось расскажу вам в другой раз.
Вспоминаю, может быть, невпопад, но мысли приходят, как приходят, один характерный случай с писателем Шмелевым. Однажды предложили Шмелеву использовать его рассказ «Человек из ресторана» для съемок фильма. Чтобы лучше ознакомиться с искусством кино, мы поехали посмотреть фильм по рассказу Гоголя «Тарас Бульба». Мне он очень понравился, но Дядя Ваня отнесся критически, не соглашался с требованиями продюсеров, и дело не завязалось. В области искусства он был непоколебим и не допускал ни малейших коммерческих компромиссов.
Раз я его спросил, как он относится к тому факту, что его творчество, как и вообще любое творчество, понимается по-разному, в зависимости от читателя. Мне тогда думалось, что одно адекватное понимание достоверно, следовательно, все остальные ошибочны. Его ответ был:
– Чем богаче произведение, тем больше может быть разных пониманий.
Искусство есть искусство, а не рыночный товар.
Вы меня спрашиваете, как он переживал убийство своего сына, сгладило ли время его душевную скорбь?
Нельзя говорить лишь об одном Дяде Ване или об одной Тете Оле. Они жили одной плотью, одним духом. Это была их общая неизлечимая рана. Хоть о нем при мне и мало изъяснялись, но по их взгляду друг на друга можно было догадаться. Им не надо было говорить, чтобы друг друга понять.
Сережа был все время мысленно с нами. Было ясно, что я стал как бы воплощением Сережи. Тетя Оля готовила мне лакомства, которые любил Сережа. У нас был домашний язык, «идиолект», как его называют филологи. Например, «сережечкины жилки» у нас обозначало определенную говядину с нежными хрящевыми прослойками. В курице были части, которые особенно любил Сережа, как, например, гребешок или мозги. Конечно, мы всегда шутили над куриными мозгами. Куриные лапки надо было обжигать над пламенем, чтобы очистить от грубой кожицы. Потроха необходимо было тщательно промыть и долго варить, в особенности куриный желудок, который мы с Сережей находили очень вкусным. Из высушенного дыхательного горлышка Тетя Оля изготовляла гремучий браслет, вкладывая в него «рисовинки». А кости телячьих лапок сушили, и Дядя Ваня учил меня, как с ними играть в бабки, как их кидать, как правильно метиться.
