Михаил Герман - Давид
— Как вас зовут?
— Давид, м-сье, Жак Луи Давид.
— Сколько вам лет?
— Шестнадцать, м-сье.
— Неужели столько лет прошло с тех пор, как мадемуазель Женевьева вышла замуж? — Буше взглянул на Бюрона и покачал головой. — Мы стареем, мой милый друг… Так что же с вами делать, дитя мое? Вы, без сомнения, щедро одарены богом. Но у меня едва хватает времени на своих учеников, и мне не под силу брать новых.
Он взял Бюрона под руку и отошел с ним в амбразуру окна.
— Видите ли, мой милый, при всем желании я не смогу взяться за вашего мальчика. Я устал. К тому же меня уже не почитают за достойного учителя, — в голосе Буше послышались сварливые нотки. — М-сье Дидро заявил, что я только порчу молодежь…
Бюрон усмехнулся про себя. Дидро действительно писал в последнем «Салоне», что учеников Буше, чуть только они научатся держать кисть, «томит желание сплетать в хорошенькие гирлянды детские тела, писать пухлые, румяные зады». Обидно, но справедливо…
Архитектор продолжал настаивать:
Постарайтесь помочь мальчику. Ведь он, безусловно, талантлив. А судьба его печальна. Подумайте — в девять лет остаться без отца.
— Да, да… Такая ужасная смерть. Конечно, надо что-то придумать. Вы знаете, Бюрон, я дам мальчику письмо к Вьену — это хороший живописец, и работает он в новом вкусе. У него можно многому научиться.
Пока у окна шел этот разговор, Луи Давид, не решаясь встать с кресла, мучился ожиданием. Взгляд метался по мастерской: как сквозь туман различал он яркие холсты — нежно-розовые тела каких-то нимф или богинь среди серебристых, голубых, сиреневых струящихся драпировок; приколотые к стене большие рисунки, сделанные красноватой сангиной; муштабели, манекены, куски пестрых тканей, шитые подушки, блистающая позолотой мебель…
— Итак, мой юный друг, — произнес Буше, подходя к мальчику, — мы решили определить вас к моему коллеге м-сье Вьену.
Живописец уселся перед секретером и быстро затрещал пером. Его большой утиный нос смешно морщился, когда он писал. Стряхнув с бумаги песок, Буше запечатал письмо перстнем.
— С этим вы отправитесь к Вьену. Моей рекомендации довольно, чтобы он принял вас к себе в мастерскую. Если вы будете успешно работать, вас скоро зачислят в академию. Вьен хороший художник и хороший учитель, он несколько холоден, но приходите ко мне почаще и приносите свои работы. Я исправлю ошибки вашего учителя и покажу, как внести в рисунок живость и как придать изящество фигурам.
— Благодарю вас, дорогой метр, — сказал Бюрон. — Я думаю, что в лице м-сье Вьена Луи будет иметь превосходного наставника.
Юноша поклонился, принимая письмо, и бережно спрятал его за обшлаг кафтана. Он чувствовал себя неловко в присутствии знаменитого мастера. Визит оказался обидно будничным. Конечно, первому живописцу короля, прославленному на весь мир художнику, нет никакого дела до мальчика, едва умеющего держать в руках карандаш. Надежды на занятия с Буше оказались тщетными.
На прощание Буше потрепал Луи по плечу и заглянул ему в лицо карими, совсем еще молодыми глазами.
— Не поддавайтесь демону честолюбия, работайте усердно, и все будет хорошо. — Старый живописец смотрел на мальчика хитро и проницательно, тонкие губы чуть улыбались.
Луи смущенно пробормотал слова благодарности, ему казалось, что Буше над ним посмеивается. Он был рад очутиться на улице.
Все же Луи мог торжествовать победу. Теперь никто не станет противиться его желанию быть художником.
Встречей с Буше завершилась многолетняя борьба, которую Луи вел со своими родными. В 1757 году, когда Луи было только девять лет, погиб его отец — еще молодой, довольно состоятельный коммерсант. Мать забрала мальчика из коллежа домой, он был единственным сыном — Женевьева страшилась тишины опустевшего дома. Тогда и появилось у мальчика множество опекунов и добровольных наставников. Склонность ребенка к рисованию встретили одобрительно. Жак Демезон, шурин Женевьевы, был королевским архитектором, так же как и ее дядя Бюрон. Оба они хотели видеть в мальчике наследника их ремесла, почтенного, серьезного, обеспечивавшего верный доход. Однако племянник не проявил никакого интереса к архитектуре. Он охотно срисовывал наброски, сделанные дядюшками, но на чертежи смотрел равнодушо. Он ничему не хотел учиться, только живописи.
Луи было лет десять, когда учитель риторики, раздраженный его косноязычием и равнодушием к уроку, отобрал у него рисунок, сделанный во время зантий.
— Из вас скорее выйдет художник, чем оратор, сказал он.
По м-сье Демаль не был злым человеком и любил искусство. Разглядев рисунок своего нерадивого ученика, он подумал и заявил, что Луи может не переписывать те пятьсот строк, которые ему полагались и качестве наказания. Вслед затем м-сье Демаль унес рисунок к себе домой. Это было первой маленькой победой. Потом Луи добился разрешения посещать Академию Сен-Люк и рисовать там с натуры. Медленно, но верно он двигался к цели. Наконец мальчик уговорил самую добрую свою тетушку — мадам Бюрон — заступиться за него перед родственниками. Результатом этого разговора и явился визит к Буше, который должен был окончательно решить судьбу мальчика.
Луи Давид никогда не знал нужды, но рано понял, что за место под солнцем надо бороться. Родные любили его, но понимали плохо. Когда мальчик признался, что хочет стать художником, ему объяснили, что архитектура — занятие куда более солидное и доходное, чем живопись. Возразить Луи ничего не смог; неясная обида осталась надолго. Он вообще не умел спорить с родными: быстро вспыхивал, заикался, картавил и замолкал, стыдясь собственной горячности. Да и что можно было противопоставить трезвой логике людей, не разделявших пылких и неразумных порывов юноши?
И все же настойчивость и упрямство Луи принесли свои плоды.
Дядя, с тех пор как они вышли из Лувра, не произнес ни слова, он, видимо, озадачен неожиданным оборотом дела и одновременно горд за племянника. Старый архитектор тяжело шагает, опираясь на трость, старательно обходя лужи и кучи мусора. Парижские улицы — настоящее испытание: фонарей мало, тротуаров нет, нечистоты выбрасывают прямо на мостовую. Надо быть искушенным парижанином, чтобы пройти сотню туазов[1], не забрызгав чулки до колен.
Дядя и племянник вышли на набережную Межиссери. Это были памятные для них места. Оба привычно посмотрели налево, на старый каменный дом, простую изящную постройку прошлого века. В этом доме шестнадцать лет назад появился на свет божий Жак Луи Давид. Мать Луи жила теперь в Нормандии, мальчика поселили у Бюрона, и дом стоял пустой, темный, с наглухо закрытыми ставнями. Луи вспомнил зимний вечер, когда его привезли домой в большой извозчичьей карете и кормилица, приехавшая за ним в коллеж, всю дорогу плакала и ничего не отвечала на вопросы перепуганного малыша. У подъезда стояло несколько карет, старый слуга в сбившемся на сторону парике встретил их у двери. В комнатах забыли зажечь свечи, и на потолках плясали отблески уличного фонаря. В тот день в Париж пришло известие, что Морис Луи Давид погиб на дуэли в маленьком городе на юге Франции.
