Джеймс Коллиер - Дюк Эллингтон
Учитывая эту особенность джаза, Дж. Коллиер предлагает нам, читателям, воспитанным в иной музыкальной традиции, не привычную для нас слуховую опору (в виде нотозаписи), а прием вербального описания музыки. Он скрупулезно, такт за тактом, выстраивает вереницу чисто технологических подробностей, разъясняет лад, метр, ритм, гармонию, тембры той или иной джазовой пьесы. Мы вчитываемся в эти подробные описания, но слух наш все-таки дремлет, музыка редко оживает в сознании. Кажется, что даже схематичный нотный пример (тема, гармония) мог бы дать более наглядное — и более точное — представление о характере и динамике джазовой композиции.
Впрочем, это частное замечание. Оно не сказывается на общей положительной оценке книг Дж. Коллиера.
До сих пор речь шла о ранее вышедших работах Дж. Коллиера. Объясняя метод и стиль автора, я старался подвести читателей к пониманию новой его книги. В целом она кажется мне интересной, и я не сомневаюсь в ее успехе. Но, прежде чем оставить читателя один на один с текстом, я хочу несколько расширить заданную тему. Делаю это не потому, что собираюсь полемизировать с автором, моим коллегой и добрым другом; оснований для спора нет, отдельные наши расхождения в оценках не являются принципиальными. Причина в другом. Я считаю совсем не лишним — более того, необходимым — сопоставить взгляд на Эллингтона американского исследователя, взгляд особо пристальный, исходящий из недр культуры, в которой вырос великий музыкант, со взглядом «со стороны», из другой среды, другой культурной традиции. Опыт показывает: такие встречные, перекрещивающиеся суждения могут высветить художественное явление в необычном ракурсе, открыть что-то новое, неожиданное.
Дж. Коллиер справедливо отмечает вклад Эллингтона в американскую культуру, его выдающуюся роль в процессе эволюции джаза. Исходя из этой посылки, следует сказать и о том, о чем не говорится в книге: о влиянии творчества Эллингтона на советский джаз начиная с 30-х годов и до наших дней.
Тема интереснейшая. Обращаясь к ней, выскажу не только свое мнение, но и мнения многих коллег-музыкантов, с которыми я встречался в разные годы. Мне довелось говорить об Эллингтоне с корифеями советского джаза — Л. Утесовым, А. Цфасманом, А. Варламовым, В. Кнушевицким, Э. Рознером, Н. Минхом, О. Лундстремом. Я хорошо знаю, какой мощный стимул дал Эллингтон следующему поколению музыкантов, к коему сам принадлежу, — говорю о В. Людвиковском, А. Бабаджаняне, У. Найссоо, Ю. Саульском, А. Эшпае, Г. Канчели, К. Орбеляне, Г. Гараняне, Г. Лукьянове, А. Кролле, Г. Гольштейне, А. Козлове, Д. Голощекине, Н. Левиновском, И. Бриле, Л. Чижике, А. Кузнецове и других. Наконец, я вижу, как традиции Эллингтона обретают сегодня новую жизнь у более молодых джазменов.
Каким было воздействие творчества Эллингтона на наших джазовых музыкантов? Приведу запомнившиеся мне слова Александра Цфасмана, сказанные во время одной из наших встреч в конце 60-х годов: «Для нас, джазменов, Эллингтон — наше „все“. Я не преувеличиваю. Это наша любовь, безграничное восхищение, мечта. Наша школа. Наша звучащая джазовая энциклопедия, из которой мы черпали идеи, образы, технические приемы. Никогда не видя Эллингтона, мы все учились у него в классе, где не было ни стен, ни дверей, — ибо это был джаз.
Конечно, у меня и моих сотоварищей были в тот период (30 — 60-е годы) и другие кумиры, руководители популярных оркестров — Луи Армстронг, Бенни Гудмен, Рэй Нобл, Глен Миллер, Вуди Герман, Стен Кентон, Гил Эванс. Но Эллингтон словно парил над всеми, всех перекрывал. И потом, те, другие, приходили и уходили, оркестры взлетали на гребень славы и распадались. А Эллингтон оставался, упорно шел сквозь годы, был все так же прекрасен и неколебим. Он казался нам вечным, на все времена. Знаете ли, мы, джазмены, очень разные люди, с разными характерами, устремлениями, симпатиями. Но в любви к Эллингтону сходились все. Это как клятва — все едины. Эллингтон был для нас символом, недосягаемым образцом в джазе. Однако он совсем не подавлял своим величием и совершенством. Напротив, побуждал нас, музыкантов, к творчеству, звал к поискам в джазе своего, оригинального. Это и было главное в нашем восприятии Эллингтона.
В искусстве, как в любом человеческом деле, всегда есть основа, исток, некая точка отсчета, с которой все начинается. Творчество Эллингтона — важное, быть может, ключевое звено, скрепляющее бесконечную джазовую «цепь» во времени и пространстве».
Мало что можно добавить к этим словам. Я думаю, под ними подпишутся все любящие джаз музыканты, в какой бы стране они ни жили, какое бы направление ни исповедовали в творчестве — от «мейнстрима» до «авангарда». (Вспоминаю, как однажды мы с Джоном Гарви, известным джазовым педагогом и практиком, деканом факультета Иллинойсского университета, слушали выступление ансамбля, игравшего головокружительный «фри-джаз». Музыканты кончили играть, раскланялись, ушли. Джон усмехнулся: «Чудаки эти ребята. Они думают, что открывают в джазе что-то новое, а на деле используют все те же идеи и приемы, которые были заложены Армстронгом и Эллингтоном».)
К сожалению, Дж. Коллиер в своей книге обошел вниманием событие, ставшее для нас, советских музыкантов, кульминацией, вершиной нашего общения с джазом: я имею в виду триумфальные гастроли оркестра Дюка Эллингтона в Советском Союзе (сентябрь — октябрь 1971 года).
Выступления прославленного музыканта вызвали невиданный резонанс, на каждом концерте — потрясение, взрыв слушательских эмоций.
Кто-то из музыкантов, совсем не шутя, назвал эти гастроли американского оркестра рубежом, вехой в истории нашего, отечественного джаза и впредь предложил осмысливать то или иное событие особым временным исчислением — «до» приезда Эллингтона или «после» него. Можно понять такой ход мысли. Действительно, Эллингтон явил нам высочайшие образцы джазового искусства, выказал столь важную во всяком художестве «меру вещей», безупречный вкус. Можно сказать, что он во многом изменил, возвысил наше музыкальное сознание.
Для нас, счастливцев, сумевших попасть на концерты оркестра (нашлись поклонники, проехавшие с коллективом весь гастрольный маршрут!), непосредственное знакомство с Эллингтоном имело особый смысл: наша удаленная, в чем-то абстрактная к нему любовь вдруг обрела реальный облик, стала конкретностью, явью. Забылись пластинки и радио, фотографии и кинокадры, поблекли фантастические рассказы и слухи об Эллингтоне (без этого джаз не был бы джазом) — на сцене стоял живой человек, во всем блеске своего таланта и всемирной славы, говорил с нами, улыбался, дирижировал, играл на фортепиано, а рядом с ним были не менее знаменитые музыканты оркестра, чьи экзотические имена и фамилии мы зачарованно повторяли с юношеских лет. Это ли не чудо!
