Маргарита Волина - Амплуа — первый любовник
Такого же, если не большего успеха удостоились «Интермедии» на просмотре в Центральном доме работников искусств. Критики называли спектакль «созвездием молодых талантов» — персонально, чтобы не зазнавались, никого не отмечая. И… напрасно! Ибо проход любовника — Жорика — был поистине шедевральным.
Ковер растянут перед носом старика. Из правой кулисы, в шляпе и плаще, выходит смуглый (Испания — грим морилка) ослепительно красивый идальго. Слегка набычившись, деловой походкой, ни от кого не прячась, он пересекает сцену и скрывается в левой кулисе. Аплодисменты! Еще не переходящие в овацию — но достаточно бурные. Отзвучали охи и ахи жены, ковер снова поднят и растянут, из левой кулисы выходит любовник — голова откинута, и на лице уже не полуулыбка, а победная улыбка. Он хорошо сделал свое дело, черт возьми! это ему не впервой! он своего дела мастер! и — легкий жест правой рукой от лица в сторону, словно говорящий: «By а-ля! Ну разве кто в этом сомневался?» Гром аплодисментов, переходящих в овацию.
— Ты у нас сегодня лавропожинатель! — сказал Алексей Денисович Дикий Менглету.
Всеобщий успех, как у настоящих артистов заведено, отмечали банкетом.
Успех был действительно всеобщим, и аплодисменты срывали многие исполнители — но ролей заглавных и главных! Менглет отличился в бессловесном эпизоде — вот в чем штука!
На довольно пышном застолье Жорик с аппетитом кушал — но пил… только воду!
У него, видите ли, идиосинкразия к спиртному. Он ни водки, ни вина не пьет!
Это многим не понравилось. Несколько примирило с новичком (ребят, девочки пока об этом не узнали), что тихий, вежливый Менглет любит крепкие слова и может выдать такой трехэтажный мат, какой ломовикам с Каланчевской улицы и не снился.
Еще в 1920-е, мальчишкой, приехав на каникулы в Москву, Жорик увидел во МХАТе 2-м «Блоху» режиссера Дикого. И влюбился — и в спектакль-балаган, и в актера Дикого — лубочного генерала Платонова с огромными усищами и охрипшим от команд голосом. В 1930 году «Мастерских» Дикого не существовало, и Менглет поступил в ЦЕТЕТИС [Центральный театральный институт, позднее — ГИТИС (Государственный институт театрального искусства имени А.В. Луначарского), а ныне — РАТИ (Российская академия театрального искусства).], в класс А.П. Петровского, но койки в общежитии ему, сыну бухгалтера (то есть служащего), не полагалось. Выручила семья однокашника по средней школе Жени Кравинского; отчима его (военного) перевели в Москву из Воронежа в конце 1920-х. Портниха матери Жени сдавала «угол». О цене договорились (она была невелика), и Жорик с узелком (пара брюк, две штопаных рубахи) отправился на 2-ю Тверскую-Ямскую — до этого он ночевал где придется, но чаще всего у тех же Кравинских. Хозяйка оказалась тридцатипятилетней миловидной женщиной, комната — уютной, чистой. Кстати, не надо думать, что «угол» — это обязательно угол комнаты. Это было тогда такое выражение: «снимаю угол», «сдаю угол», а находиться «угол» мог у стены за шкафом и даже под столом!
Каков был «угол» у миловидной портнихи, Менглет забыл, но он хорошо помнит, что она, расстелив свою постель, предложила ему… разделить с ней ложе! Жорик с полуулыбкой вежливо отказался: дескать, он не привык спать вдвоем и потому, дескать, он лучше ляжет в своем «углу». Хозяйка не настаивала, но утром она учтиво сказала, что присутствие постороннего мужчины в комнате ей спать мешает. И потому, дескать, пусть Жорик забирает свой узелок и катится к чертям собачьим. Менглет покатился не к чертям, а все к тем же Кравинским и объяснил Жене ситуацию. Женя сказал: «Не горюй! Я ее вместо тебя…бу, она довольна останется».
После занятий Менглет и Женя явились на 2-ю Тверскую-Ямскую. Сына постоянной заказчицы хозяйка, конечно, знала и потому гостей не выгнала, а предложила им чаю. Менглет попросил разрешения переночевать: «Еще только одну ночку!» Хозяйка согласилась — засиделись допоздна! И Женька — он был хорош, эдакий «неаполитанский мальчик» (еврейской национальности) — сказал: «А можно я тоже у вас переночую? Я на полу на коврике лягу». Хозяйка не возразила. А Женька, пока она стелила свою двуспальную кровать, шепнул Менглету: «Ты, как ляжешь, так сразу храпи! Громко храпи! Понял?» Менглет лег — и сразу захрапел! Свет погас. И что там было с хозяйкой у Жени, Менглет не видел и не слышал. Утром он застал Женьку на полу, на коврике…
Так продолжалось больше месяца… Правда, не каждую ночь, но раза два в неделю обязательно. Менглет храпел в своем углу, Женя спал на коврике, и все были довольны.
Потом к хозяйке приехала дочь, Менглет взял свой узелок и ушел к Кравинским… но ненадолго! Дело в том, что он собирался жениться на дочери политкаторжан, в которую был всерьез и надолго, как ему казалось, влюблен.
До этого, правда, он тоже был влюблен — в однокурсницу, татарочку Галию Ибрагимову. С ней он целовался в жасминных кустах — возле храма Христа Спасителя. Черные глаза Галии, белые цветы жасмина. Белый храм с золотым куполом… Поэзия!
Но Галия уехала в Казань и не вернулась… Наверное, умыкнул ее какой-нибудь хан или бай из еще нераскулаченных. Пока рядом была Галия, Менглет на дочку политкаторжан (тоже однокурсницу) не смотрел. Галия с ее эротическими линиями ту высокую, стройную девушку — загораживала.
Галия исчезла, Менглет обратил свое внимание на Валю Королеву и уже — в буквальном смысле слова — не отрывал от нее глаз. «Как подсолнух к солнцу, поворачивался к ней». (Это мне восьмидесятилетний Георгий Павлович сказал.) Нефертити, супруга еретика — фараона Эхнатона, в 1930-е годы еще не была в моде, позже ее профиль появился в каждой престижной квартире. У Вали был профиль Нефертити, обернется — и уже ничего египетского, а что-то скифское, степное… Светлые глаза, широкоскулое, будто только что умытое лицо… И вся она чистая! Цельная, прямая. Либо «да». Либо «нет». Щедрость души под панцирем сдержанности. Взгляд почти всегда суров — и вдруг улыбка. И смех: звонкий, детский…
Такова была дочка ссыльнопоселенца Григория Васильевича Королева и Берты Ансовны Рога, рожденная в 1911 году в деревне Ярки Красноярского края. «Королёва-королева»! Менглет влюбился в ее профиль, в ее ноги и в ее суть! Жорик при своей худобе был мягок, обтекаем. Валя — будто вычеканена из драгоценного твердого материала искусным мастером. В поездке (от ЦЕТЕТИСа) по раскулаченным селам Менглет попал в одну агитбригаду с Королевой. И ему поручил однокурсник Николай Рытьков опекать Валю и… присматривать за ней. Последнего можно было не «поручать». Менглет и так с нее глаз не спускал, и только слепо влюбленный в Валю Рытьков этого не видел. Чем кончилось «спекание» — нетрудно догадаться. Вернулись из поездки Менглет и Королева женихом и невестой. Вскоре Жорик отправился с Валей в ЗАГС, а затем перебрался от Кравинских к политкаторжанам. Они занимали большую комнату в коммунальной квартире. И у Вали с Жориком в этой комнате был свой «угол»: меньшая часть комнаты, отгороженная шкафом от родителей. Хозяйство велось общее, и Менглет на политкаторжанских пайках несколько отъелся. Но чтобы не быть никому в тягость, в дни, когда Жорик ездил в ЦЕТЕТИС на трамвае, он за чаем ел только черный хлеб, когда ходил пешком — решался откушать и белый. Эта странная экономия молодых супругов устраивала. Родителей Вали, возможно, смешила. Но, счастливые счастьем дочки, в дела молодых они не вмешивались.
