Ирина Булина - Одна зима моего детства
Особенно ценными считались те, на которых были номера. Такими можно было хвастать друг перед другом и «выгодно» обмениваться. Для сбора осколков у нас были специальные мешочки, типа кисетов.
Один случай, связанный с осколками, чуть не стоил мне жизни, поэтому он запомнился мне очень ярко на всю жизнь.
Как-то днем начался обстрел. Мы с бабушкой сидели в траншее, остальные члены семьи были на работе. Обычно стрельба продолжалась минут тридцать-сорок, потом наступала тишина. В этот раз тоже вроде все кончилось, и я выскочила в сад собирать осколки — они были еще горячие, даже обжигали руки.
И вдруг снова стали рваться снаряды, но, похоже, не близко, и я не пошла обратно в укрытие. Бабушка выскочила за мной, кричит, чтобы я шла обратно, а я бегаю и подбираю осколки, бабушка — за мной. Вдруг, оглянувшись на бабушку, вижу, что она с вытаращенными глазами остановилась, прижавшись к стволу яблони, и молчит, а от дерева отваливаются ветки, как будто срезанные с маху острой саблей.
Я остановилась, где стояла, и вижу, как вокруг меня здесь и там поднимаются маленькие фонтанчики сухой земли, как всплески на луже в летний дождь. И продолжают падать ветки с созревающими на них яблоками, как срезанные.
Вот теперь мне стало страшно. Я тоже остановилась и прижалась к стволу старой яблони. Так мы и стояли с бабушкой, глядя друг на друга, не в силах пошевелиться.
Когда обстрел закончился и наступила тишина, бабушка даже не ругалась — она не могла говорить, ее била дрожь.
Больше я осколки не собирала.
Отъезд в Ленинград
Хотя осень в 1941 году была теплой и мало дождливой, ночевать в землянке было сыро и неуютно. В доме ночевать боялись, так как обстрелы стали очень частыми. Папа приезжал редко. Он жил на заводе, у себя в кабинете. А мама, наоборот, перестала работать, потому что ее организация «Колпинторг» перестала существовать.
Однажды под утро, во время очередного артобстрела, когда мы были в землянке, в наш дом попал снаряд, как раз в теткину спальню. Он не разорвался, только разбил стену и сделал дыру в полу. К этому времени в свободных квартирах нашего дома размещался полевой госпиталь. Всех раненых вытащили во двор, стали переносить в подсобные постройки на заднем дворе и к соседям. Приехали саперы на грузовике и что-то стали делать с этим снарядом. Нам велели не вылезать из землянки.
Когда опасность миновала и нам разрешили выйти из убежища, мы с мамой стали собирать в чемодан самые необходимые вещи, потому что приехал папа и было решено нам перебираться в Ленинград.
Дед Коля с бабой Аней ни за что не хотели уезжать из Колпина. Дед не мог себе представить, как это он оторвется от завода, а бабушка боялась бросить дом и все добро, хотя никто вокруг не мог бы поручиться: удастся ли отстоять Колпино и завод или сюда придет враг.
Чтобы нам попасть в Ленинград, пришлось с чемоданами идти пешком до Обухова, потому что в Колпино поезда уже не ходили.
Карамель на асфальте
Через пять дней бабушка и дед тоже оказались в Ленинграде. В результате жестокого обстрела прабабушкин дом на Троицкой улице, куда они перебрались, сильно пострадал. Жить там дальше было невозможно — кто знает, куда упадет следующий снаряд.
Приближалось время тяжелейших испытаний для всех ленинградцев. Мы еще и представить себе не могли, как смертельно трудно всем нам будет.
И мне теперь думается, что, когда жизнь каждого из нас, как огонек тонкой свечки на ветру, могла в любое мгновение погаснуть, лишний шанс выжить нам давала любовь.
Безо всяких нравоучений и нотаций, просто глядя на своих родителей, я очень скоро перестала быть капризным ребенком, избалованным родительской любовью. Не умея объяснить это, я тем не менее поняла, что много любви не бывает, и старалась как могла вернуть своим близким этот долг.
Не помню точно, в какой из дней второй половины сентября начался страшный пожар на Бадаевских продовольственных складах. Казалось, все небо над городом заволокло черным дымом. В воздухе горьковато пахло жженым сахаром. Сахар горел, плавился и тек по улице, как лава, вбирая уличный сор и застывая коричневой карамелью. Люди отковыривали и собирали эти потеки. Никто их не гнал. Соседи тоже поехали туда на трамвае и привезли пласты жженого сахара вместе с землей.
Было уже понятно, что грядет голод.
После этого пожара продуктовые нормы резко сократились — нужно было экономить.
По непонятной мне причине вскоре после пожара на сахарные карточки выдали фигурный шоколад, причем по той же норме, что и сахар до пожара. Потом оказалось, что это была вообще последняя выдача сладкого. Может быть, имело бы смысл разбить эту выдачу на несколько, чтобы растянуть запасы на более длительный срок. Ведь шоколад более питателен, чем сахар, и в преддверии голода его следовало бы экономить. Но людям ничего не объясняли (похоже, что специально), и думаю, что многие дети быстро съели эти красивые шоколадные фигурки.
Моя мудрая и дальновидная мама, на долю которой уже выпало пережить голодные 1920-е годы, объяснила мне, что этот шоколад надо есть понемножку. Надо его беречь. Поэтому, когда мы по тревоге шли в бомбоубежище, я брала с собой маленьких Пата с Паташоном и бумажный пакетик с шоколадом.
Налеты бывали короткие, а бывали и затяжные. Иногда взрывы слышались где-то далеко, а иной раз — совсем рядом, и тогда было страшно. Почему-то в этих случаях очень хотелось шоколада. Я просила у мамы разрешения съесть хоть одну шоколадку, и она, видя, как мне плохо, конечно, разрешала.
Я начинаю вынимать из пакета шоколадных рыбок, чтобы выбрать, какую съесть, а рядом на лавке сидят люди. Совсем тесно, как в метро. И я, воспитанная педагогически правильно (если в обществе что-то ешь, надо предложить окружающим), начинаю предлагать соседям: «Возьмите, пожалуйста». Одни вежливо отказывались, а другие, особенно дети, засовывали ручки в мой пакетик и вытаскивали шоколадные фигурки.
Мама не знала, что делать. Она очень боялась, что я — единственный ребенок в большой семье взрослых, которого все баловали, — вырасту жадной и эгоисткой, а потому старалась воспитывать меня в идеалах добра и справедливости. Но теперь совсем другая ситуация. Надвигается голод, и неизвестно, какое снабжение будет даже через месяц.
Мой шоколадный запас потерпел заметный урон, а маме пришлось мне потом объяснять, что бывают ситуации, когда нет возможности угощать чужих людей. И если не можешь угостить, лучше потерпеть и не есть самой.
Дом, в котором мы поселись, находился на углу Кировского проспекта и Песочной улицы (теперь улица Попова). Квартира — на шестом этаже. На самом деле это была квартира двух дедушкиных братьев — Василия Дмитриевича и Семена Дмитриевича. Но старший брат деда, Семен (участник еще Русско-японской войны), почти постоянно жил на родине, в Боровичах, и его комната была свободна. Вот в ней-то мы теперь все впятером (мама, папа, я, дедушка, бабушка) и поселились.
![Алексей Рюриков - 10 июня 1941 года [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
