Анатолий Левандовский - Сердце моего Марата (Повесть о Жане Поле Марате)
О Великой революции. И о сердце Марата. Моего Марата.
Часть первая
Глава 1
Жан Буглен — родителям. Орлеан,
9 сентября 1789 года
Мои дорогие!
Путешествие близится к концу, а боль от разлуки с вами не только не убывает, но, напротив, все время растет, и, что бы я ни разглядывал, с кем бы ни вел беседу, я все время думаю о вас. Боже, зачем так устроен мир, что самые близкие и любящие существа должны расставаться?.. Когда, когда я вновь обниму вас и орошу слезами радости ваши родные лица?..
Но избавлю вас, дорогие мои, от всех этих бесполезных излияний — вам, я знаю, не легче, чем мне. Я обещал подробно писать обо всем, начиная с дороги, и, как видите, держу слово. Это мне нужно не меньше, чем вам: когда я описываю приключения свои, то испытываю весьма отрадное чувство, словно беседую с вами, слышу ваши голоса, возгласы удивления, ободряющие слова. Но не бойтесь: я уже взрослый и вполне сумею справиться с любыми обстоятельствами, в какие бы меня ни ввергла судьба!..
Признаюсь вам, это бодрое предуведомление я делаю лишь для того, чтобы затем сказать: увы! Эпопея моя началась с происшествия несколько неожиданного и неприятного. Едва я успел, дорогой папа, расстаться с вами на почтовой станции в Кубзаке и наш дилижанс пошел полным ходом, как вдруг, при въезде на мост через Дордонь, все мы были напуганы резким толчком, страшным грохотом и внезапной остановкой. Подумайте, что же оказалось! У самого начала моста кучер резко сбавил ход, и мой дорожный сундучок, который вы, бесценная моя маменька, собрали с такими любовью и заботой, сорвался с империала и с шумом полетел в воду!.. По счастью, у берега было мелко, сундук быстро извлекли, но, когда я стал проверять его содержимое, оказалось, что гардероб мой потерпел непоправимый урон. Вы помните, рассчитывая продолжать уроки живописи в столице, я захватил с собой из дому краски; так вот, они растворились в воде и окрасили мои дивные рубашки голландского полотна всеми цветами радуги!.. Пассажиры выражали мне горячее сочувствие и всячески старались успокоить. Я и сам внешне бодрился, не желая показать, как я огорчен.
К счастью, обилие последовавших впечатлений скоро заставило забыть об этой неприятности. Необыкновенно красивые виды открылись нашим взорам, едва мы перебрались через Дордонь; особенно поразил меня сказочный замок Рено Монтобанского, великого рыцаря Рено, которым я грезил в детстве; а сколько еще подобных поэтических руин лежало на нашем пути!..
Наш маршрут был рассчитан так, что в крупные города мы попадали преимущественно к ночи, которую проводили в местной гостинице; поэтому я, например, совершенно не успел рассмотреть Ангулем. Зато Пуату, область голую и монотонную, мы переползали в течение почти целого дня; она показалась мне очень бедной: крестьянские хижины производили на меня не менее тягостное впечатление, чем люди, встречавшиеся по дороге, — оборванные и грязные, они снимали шапки и долго провожали нас взглядом.
По-моему, Турень весьма справедливо называют «садом Франции». Наша дорога шла вдоль Луары, и мы видели много деревушек и замков, утопавших в зелени ранняя осень кое-где уже позолотила листья, и это усиливало роскошь красок. К сожалению, земледельцы одеты здесь так же бедно, как и в Пуату, и вид их столь же жалок. Ужинали и ночевали мы в Туре, и до наступления полной темноты я успел прогуляться по главной улиц города, которая показалась мне широкой и очень чистой по бокам мостовой здесь есть даже специальные тротуары для пешеходов. Очень красив старинный мост через Луару; правда, в настоящее время вид его несколько под порчен тем, что бурный ледоход прошлой весны разбил крепления у трех крайних арок, и теперь это место заложено простым тесом.
Ночь в Туре я провел худо. Было очень душно в крохотном номере стояли две кровати, а сосед мой жаловался на простуду и потребовал, чтобы закрыли окно. Но, главное, пожалуй, это впечатлении, которые полностью овладели бедной головой моей и долго не давал уснуть.
Тронулись дальше чуть свет и завтракали в Блуа. Там я успел побывать в ратуше и осмотрел главный зал в котором, как вам известно, по приказу Генриха III бы; убит герцог Гиз. Ратуша в Блуа хороша, а мост еще более великолепен, чем в Туре.
В Орлеане мы остановились надолго, и я использовал это время, чтобы написать вам письмо». Поэтому город пока не успел рассмотреть хорошенько, но с прискорбием заметил одно: статуя Жанны д'Арк, о которой я столько слышал, гораздо примитивнее и грубее, чем можно была ожидать от мастеров, посвятивших свои усилия столь достойному предмету; мой спутник, господин Достье, вполне разделяет это мое наблюдение.
Ба! Только сейчас спохватился, что до сих пор еще ничего не рассказал вам о пассажирах нашего дилижанса, а ведь вам, конечно, хочется о них узнать, ибо в окружении этих людей я нахожусь уже пятые сутки и пробуду еще почти двое, до самого конца путешествия. Спешу успокоить: все это люди достойные, внимательные и заботливые. Они отнеслись ко мне, учитывая мою молодость и в особенности ту невзгоду, о которой я подробно рассказал в начале письма, как родные: их попечения сильно скрасили мелкие неприятности путешествия, а их рассказы в какой-то мере подготовили меня к тому, что предстояло увидеть.
Впрочем, когда я говорю о молодости, то забываю, что господин Аржанто, один из моих спутников, всего лишь на два года старше меня. Но вы бы посмотрели, какая разница между нами! Какой у него гордый вид! Какая осанка, какие манеры! И недаром: он очень много видел и очень мною знает. Это прирожденный путешественник; именно он останавливал мое внимание на всех тех достопримечательностях, о которых я вам только что сообщил. Господин Мейе также весьма молод, хотя, видимо, и старше Аржанто. Это коренной парижанин, служитель муз, артист и поэт. Он ездил в наши края, чтобы проведать старую тетку (родителей его давно нет в живых). Сколько интересного рассказал он нам о недавних событиях! Ведь он лично участвовал в штурме Бастилии! Он видел многих знаменитых людей — депутатов Ассамблеи, журналистов, политических деятелей! Он, правда, не в восторге от великого Мирабо — он почему-то больше восхищается Барнавом. И вообще он очень, очень демократичен!..
И все же самым замечательным из моих спутников является упомянутый мною раньше господин Достье, депутат от третьего сословия Беарна, избранный по дополнительным спискам и только сейчас едущий присоединиться к своим коллегам в Версале.
Господин Достье — человек зрелый; затрудняюсь решить, сколько ему лет, но уж во всяком случае сильно за сорок. Он очень скромно одет, и по внешнему виду о нем ничего не скажешь. Он совершенно чужд самомнения и тщеславия; первое время он все молчал и слушал наши разговоры, иногда лишь вставляя слово. И только на вторые сутки, да и то случайно, мы узнали о его высоком звании. А затем, ближе познакомившись с его внутренними достоинствами, мы оценили его еще больше. И поэтому во время остальной части пути до Орлеана картина изменилась: теперь мы трое помалкивали, лишь иногда задавая вопросы, а он говорил, объяснял, предсказывал…
