Яков Наумов - Чекистка
В течение заседания Олькеницкий так и не появился. Заседание Совета окончилось, и все его участники по установившемуся обычаю отправляются в столовую.
Столовая эта и ее посетители заслуживают того, чтобы их описать подробно. Раньше здесь была студенческая «столовка». Находится она в подвальном помещении на одной из людных улиц города. Найти ее было нетрудно, невзирая на отсутствие вывески. Издали бросается в глаза гостеприимно распахнутая дверь, из которой вечно валит пар, насыщенный запахами съестного.
Впрочем, местные остряки утверждали, что, судя по запахам, основные блюда готовят в столовой из прелых продуктов. Греха таить нечего — они были не так уж далеки от истины. Прелая перловая крупа да изрядно протухшая капуста являлись основными продуктами, из которых изготовлялись почти все блюда. Разве что иногда меню украшалось такой роскошью, как чай с сахарином. Но это бывало не часто.
Когда посетитель столовой преодолевал «благоухающую» завесу испарений и глаза его привыкали к колыхавшемуся туману, он обнаруживал перед собой избитую каменную лестницу, которая вела в «подземелье», в обширный, неуютный зал с обшарпанными стенами и лоснящимся от грязи, нависшим сводчатым потолком.
Столовая была невероятно запущена, ну а о ее запахах сказано уже достаточно.
Во всю стену расползся лихой, оставшийся от студенческих времен лозунг:
«Долбанем кирпичом, не глядя по чем!»
Столовую посещала самая разношерстная публика: тут бывали и меньшевики, и эсеры, и анархисты. Последнее время здесь можно было встретить даже тех самоуверенных молодых людей с военной выправкой и наглыми глазами, которые так насторожили губкомовцев, рабочих и чекистов.
Столовая начинала обычно заполняться после двух часов. Часам к четырем зал был уже набит битком. Чтобы расслышать сказанное соседом слово, надо было напрячь слух до предела, хотя сосед чуть не кричал во весь голос. Гвалт стоял невообразимый. Но сегодня, как сразу заметила Вера Петровна, здесь было необычайно пусто. Заняты были лишь отдельные столики. Стараясь не обращать на себя ничьего внимания, Вера Петровна прошла к угловому столику и села лицом к двери: отсюда удобнее всего было наблюдать за входящими. А она никак не могла, не имела права прозевать Олькеницкого, до того он был ей нужен. Но время шло, а Гирш не появлялся. «И куда он мог запропасть?» — думала Вера Петровна, нетерпеливо поглядывая на часы и краем уха прислушиваясь к разговору за соседним столиком, где сидела изрядно подгулявшая компания каких-то неряшливо одетых людей. Один из них, краснолицый мужчина с тусклым взглядом и отечными с перепоя мешками под глазами, заплетающимся языком разглагольствовал о «насилиях, творимых ныне над русским мужиком и интеллигенцией».
— Доколе всякие комиссары будут измываться над русским мужиком, стричь его, как овцу? Доколе будут попирать честь русского интеллигента? — вопрошал он, потрясая кулаками. — Русская интеллигенция… и-ы-к!.. никогда не запятнает себя соглашательством с диктаторами. Служить в их учреждениях из-за куска хлеба, из-под палки… свинство!.. Да, господа, свинство! Инте… Интеллигенция никогда не сядет за стол с филистимлянами, не продаст свое первородство!..
Эту витиеватую речь покрывает гул одобрения. Восторженно приветствуют собутыльники вконец охмелевшего «оратора». Кое-кто из них даже пытается аплодировать. Слышатся возгласы: «Виват!», «Брависсимо!»
«Дерьмо из бывших, из вечных студентов, — заключает Вера Петровна. — Прикрываются небось студенческими билетами, чтобы агитировать против Советской власти».
Вера знает их лисьи повадки: чтобы не возбуждать подозрений, родовитая шваль, отпрыски княжеских, дворянских и всяких прочих фамилий подделываются под пролетариев, с упоением гнусавят они: «Мы грызем гранит науки, нас грызет нужда!» Такой публики в университете — хоть пруд пруди. Грызть гранит науки они и не собираются, тем более что и зубы у них далеко не молодые.
Между тем на столе, за которым восседает «вечный» студент со своими слушателями, появляется бутыль самогона. Компания расшумелась пуще прежнего. Опорожнив бутыль больше чем наполовину, «свободная интеллигенция» затягивает песню собственного сочинения. Хриплыми пьяными голосами они орут вразнобой:
…Я не гос, я не хоз, я не член союза…
Вставят сзади мне перо — вылечу из вуза!..
Краснолицый снова порывается произнести речь, но более благоразумные приятели удерживают его.
— А я не боюсь! — кричит краснолицый с места. — Никто не имеет права затыкать мне рот. Плевать я хотел на ЧК!
Внезапно кто-то тронул Веру Петровну за руку. Она оглянулась: рядом стоял Сименовский, приват-доцент университета, высокий, худой и невероятно близорукий человек. Она знала его давно. Задолго до Февральской революции, будучи еще студентом, Сименовский причислял себя к марксистам и жертвовал на Красный крест. После февраля он во всеуслышание объявил себя меньшевиком, но и кое с кем из большевиков поддерживал отношения. Всерьез его не принимали ни те, ни другие.
Когда в декабре 1917 года пленум губернского Совета принял решение закрыть «за клевету, ложь и извращенную информацию» некоторые местные газеты, в том числе и меньшевистскую, Сименовский в знак протеста предложил городскому комитету меньшевиков свои услуги в качестве редактора уже несуществующей газеты. Он даже убеждал перепуганных меньшевиков, что чуть ли не перешел на нелегальное положение, что уже приобрел себе фальшивые бороду и усы.
Увидев приват-доцента, Вера Петровна недовольно поморщилась:
— Что вам угодно? — спросила она, почти не глядя на Сименовского и продолжая пристально следить за входной дверью.
— Пардон, милейшая Вера Петровна, но у меня к вам деловой разговор.
— Говорите! — сухо ответила Вера Петровна, готовясь выслушать порцию нудных излияний мятущегося интеллигентика, оскорбленного «диктаторскими», замашками большевиков.
— Слушайте внимательно. Это крайне необходимо и важно, — Сименовский говорил скороговоркой, озираясь по сторонам и явно волнуясь. — Умоляю вас, умоляю, отнеситесь к моему сообщению серьезно!
— Нельзя ли без предисловий? Ближе к делу! — все так же сухо перебила его путаную речь Вера Петровна.
— Терпение! Я все расскажу. Собственно говоря, я пришел к вам по старому знакомству, даже по дружбе. Bis dat cito dat[2]. Я вас искал. Ей-богу, вы, большевики, в конечном счете неплохие ребята. Мне будет искренне жаль, если вас перевешают на фонарях. — Сименовский снял пенсне и, близоруко щурясь, заглянул в глаза Веры Петровны. — Это должно произойти буквально на днях. Не исключено даже, что послезавтра. Dixi et animam meam levavi[3].
