Владимир Буданин - Кому вершить суд
Состав уже был подан, и по перрону прогуливалась возбужденная публика: дамы в дорожных платьях, господа в мундирах различных ведомств или партикулярном платье, дети-гимназисты в форме, едущие, должно быть, домой после вакаций. Носильщики с форменными бляхами на груди и тяжеленными чемоданами и саквояжами на спинах басили грозно: «Сторонись!»
У вагона Виктория расплакалась. Чтобы не стеснять их, Михаил отошел в сторонку, закурил. Вскоре ударил станционный колокол, прозвучала долгая трель свистка. Петр шел за поездом, пока не закончился перрон. А там остановился и долго смотрел вслед удаляющемуся составу…
Трегубов снимал комнату на Лиговке, неподалеку от Николаевского вокзала. Пролетка доехала до огромного серого здания, и Михаил понес наверх чемодан и сундучок Петра. Поднялись на третий этаж, вошли в просторную комнату с двумя высокими окнами, кроватью в алькове, двумя креслами и письменным столом. Одну стену закрывал большой книжный шкаф.
— Недурно устроились, господин студент, — оглядев помещение, сказал Петр. — Не предполагал…
— Да уж, как видишь. — Михаил слегка смутился. — Однако не думай, что все это я ради тебя. Увидишь, поди, кто здесь бывает.
Чтобы никто не мешал, Михаил запер дверь. Он был возбужден, разговорчив, смешлив. И Петр заразился его настроением. Вспоминали Красноярск, гимназию, друзей, Альберта и Бориса, ссыльного студента Арсения. И оба сознавали себя повзрослевшими, умудренными жизнью. Не ложились до поздней ночи. Уже начало светать, когда хозяин предложил гостю не съезжать от него вовсе. Места, мол, здесь довольно, и им вдвоем будет веселее. Петру было не по душе одалживаться. Но он прикинул, насколько это облегчит положение, принял в расчет заверения Михаила, что им, землякам, надо держаться друг друга, и согласился.
Уже под утро Михаил отправился к хозяевам на второй этаж и возвратился с подушкой, простынями, одеялом. Сказал: «Нешто мы не расстараемся?» — и принялся составлять стулья и кресло. Соорудил себе ложе, а Петру приказал располагаться на кровати. И после этого они еще некоторое время курили и вели разговор. Больше, правда, говорил Михаил. Он рассказывал о своих петербургских знакомых, обещал представить Петра Сибирскому землячеству, состоящему, по его словам, из самых замечательных столичных студентов — «это народ не чета нашим красноярским „политикам“», — и свести еще кое с кем. Он давал понять, что год в столице не прошел для него зря.
Уснул Михаил внезапно, на середине фразы.
А Петр еще довольно долго курил и думал. Трудно было свыкнуться с мыслью, что он на самом деле в Петербурге, что не сегодня-завтра станет студентом университета, войдет в Сибирское землячество и познакомится с теми, кто совсем недавно представлялись ему существами высшего порядка, живущими в мире, недоступном пониманию простого смертного…
Вместе с тем только что смолкший голос Михаила, столь привычные уху сибиряка слова «однако», «поди», «нешто», сонное дыхание земляка — все это словно бы вырывало его из того чудесного мира, где ему надлежало теперь пребывать, и возвращало в бесконечно далекие края, откуда он добирался до столицы более трех недель. Вспомнился давно умерший отец, мама, сестры, дед, гимназические товарищи, тамошние ссыльные. И как ни был он счастлив, оказавшись в Петербурге, при воспоминании о доме приостановилось дыхание.
…С той поры, как он себя помнил, главным человеком в их семье был отец. Вспыльчивый, шумный, несдержанный в словах, Ананий Петрович громко изъяснялся, оглушительно кашлял, не имел обыкновения таиться от детей, когда бранился с женой, но был отходчив. Домашние прощали ему и яростные вспышки, и обидные слова. А вот чужие не оставляли без возмездия ни одного его прегрешения.
Вообще-то отец не принадлежал к роду людей удачливых. Никак не удавалось ему устроить семье достойную жизнь. Он казнился из-за своей неуживчивости, неумения ладить с начальством. На службе у него все что-то случалось. Из года в год покидали они обжитые места и отправлялись из одного сибирского города в другой искать «человеческого понимания». Для семьи это было весьма обременительно. Пете всякий раз надо было привыкать к новым гимназическим учителям и приятелям. Девочкам приходилось и того хуже — далеко не во всяком городе имелась женская гимназия.
Впервые судьба смилостивилась над ними в Енисейске. Отец оставил казенную службу и поступил учителем в частную гимназию Лютова. Стала болеть грудь, донимал кашель. По этой причине задиристости у него несколько поубавилось. Отношение со стороны Лютова к нему было гораздо более уважительное, нежели во всех прежних местах. И городом они с матерью были довольны. И с квартирой вышло удачно: три просторные светлые комнаты обходились дешевле, чем обыкновенно с них брали. И гимназия Лютова помещалась неподалеку. И дочерей учиться устроили.
Жить бы им и жить в Енисейске да и горя не знать. Но, видно, не были написаны им на роду благополучие и оседлость. Прослышал отец о небывалом казнокрадстве в Красноярске и позволил себе высказаться об этом с негодованием в учительской. На его беду, оказалось, что губернский казначей Лютов, растративший более прочих, — родной брат владельца гимназии. За казначея, разумеется, вступились отцовские сослуживцы. Ему бы смолчать…
И вновь им предстояло по окончании учебного года отправиться на поиски «человеческого понимания». Мама была в отчаянии. Отец выглядел сконфуженным. Он стал больше курить, озлобленно кашлял и, вопреки обыкновению, смиренно выслушивал слезные укоры жены. Она твердила, что жизнь его никогда ничему не научит. Он печально улыбался и согласно кивал головой.
Однажды в конце зимы на их улице зазвенел ямщицкий колокольчик. Дети прильнули к окнам. Легкие сани, запряженные тройкой, остановились у калитки. Из саней выбрался важный поп в собольей шапке и куньей дохе поверх рясы. Спустя минуту на крыльце послышался стук обиваемых валенок.
Мама вышла в прихожую и обрадованно вскрикнула. За ней выбежали дети. В прихожей поп повесил на гвоздок доху и шапку и словно бы лишился недавней своей величественности. Петя тогда еще не знал, что это его дед, отец матери, красноярский соборный протоиерей Василий Дмитриевич Касьянов, и смотрел на него с равнодушным любопытством. Гость первым прошел в комнату, перекрестился на образ в углу, обнял дочь, трижды звучно поцеловал, затем принялся обнимать и целовать внуков. От него пахло ладаном и морозом, и был он по-иконному суров и тщедушен.
Дед всех одарил гостинцами. Внуку достался новенький учебник закона божьего, дочери и внучкам — пуховые платки. Затем дед долго рассматривал корешки немецких и французских книг, плотно уставленных в шкафу, что-то бормотал и осуждающе покачивал головой, не считая, должно быть, уместным выражать вслух свое неодобрение.
