Галина Артемьева - Код Мандельштама
Зачастую человек даже не осознает, какие силы заставляют его рваться душой к тому, что он называет свободой: «…в душе своей человек остро чувствует тлеющий и в иные мгновения выбивающийся из природы мистический огонь бытия, свободного от всякой подчиненности.
…И рождается в свободолюбивой душе человеческой вопрос: как мог безусловно свободный Бог создать такой рабский, такой жалкий мир, обусловленный законами природной необходимости? Такая могучая сила как скупо она использована!
<…> Итак, свободный Бог создал несвободный мир»[6].
Творческая личность чувствует свою связь с абсолютной свободой Творца и осознает свою миссию.
В этом заключается одновременно и трагедия и преимущество словотворца перед социумом, в котором он обитает. Нить, связующая с абсолютной свободой, обрекает его в то же время на одиночество, лишая возможности жить в молчаливом согласии с конвенциями и предрассудками времени.
Когда духовная жажда индивидуума настолько сильна, что сливается с Божьей волей, рождается Пророк, чья миссия, услышанная и осознанная, гениально сформулирована Пушкиным:
Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей.
У Пушкина Глагол, Слово тесно связано со Свободой.
И то и другое — дар свыше.
И то и другое — благодать и крест.
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя,
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды…
Подлинный поэт не может называться иначе, чем «свободы сеятель пустынный» — одинокий провозвестник свободы, изначально не дарованной человеку.
Однако не только высшая воля избирает творца слова.
Важна и устремленность воли самого человека: он получит свободы столько, сколько заслужит.
«В пушкинском мире становится зримым объективное ценностное неравенство под равно изливаемым на всех светом: оно возникает не в результате навязанного извне, автором, ценностного порядка, а свободно, ибо оно зависит от самого освещаемого, от того положения, «которое герой, его поступок, его помысел, его идея» заняли относительно солнца правды, озаряющего пушкинский мир с его вершинами и ущельями человеческого духа»[7].
Лермонтовский пророк пожинает плоды полученной свыше благодати в человеческом мире:
Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья,
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья.
Тот, кому подарено Слово, в несвободном человеческом обществе подвергается угнетению: притеснениям и изгнанию, тюрьме и пыткам, смерти.
Писательство — одно из высших проявлений свободы.
Носитель этой свободы — слово.
Нередко оно само становится объектом агрессии.
Книги сжигают, газеты запрещают, тексты подвергают цензуре.
Однако власть, держащаяся на несвободе, бесправии, произволе, подвергая гонениям носителей слова, из недр самой себя рождает бунт.
Человек бунтует не столько против подавляющей власти, сколько против собственного страха, против таящегося в нем самом мрака.
«Бунт есть требование прозрачности, в одно мгновение он ставит весь мир под вопрос. Подобно тому как опасность дает человеку незаменимый случай постичь самого себя, метафизический бунт представляет сознанию все поле опыта. Бунт есть постоянная данность человека самому себе. Это не устремление, ведь бунт лишен надежды. Бунт есть уверенность в подавляющей силе судьбы, но без смирения, обычно ее сопровождающего»[8].
Человек, живший жизнью Слова, Мандельштам явственно ощущал собственную участь, свою пророческую обреченность: «В жизни слова наступила героическая эра. Слово — плоть и хлеб. Оно разделяет участь хлеба и плоти: страдание. Люди голодны. Еще голоднее государство. Но есть нечто более голодное: время. Время хочет пожрать государство. Как трубный глас звучит угроза, нацарапанная Державиным на грифельной доске. Кто поднимет слово и покажет его времени, как священник евхаристию, — будет вторым Иисусом Навином. Нет ничего более голодного, чем современное государство, а голодное государство страшнее голодного человека. Сострадание к государству, отрицающему слово, — общественный путь и подвиг современного поэта»[9].
Свободное слово жило в страшной реальности.
Любой поэт — в плену у времени, в котором выпало ему творить.
И каждый, часто не желая того, вопреки собственной жажде жизни, пытается сражаться со временем, с этой своей несвободой, и этим делается его биография здесь.
И в этом трагедия и правда его человеческого существования.
Жизнь Мандельштама неотделима от его слова.
Следуя всего лишь за одним словом его поэзии, рассматривая, как свободно оно «выбирает как бы для жилья, ту или иную предметную значимость, вещность, милое тело»[10], можно определить основные этапы творческого пути поэта, а также выявить глубинные смысловые структуры слова и заложенную в них информацию, так как «поверхностная структура часто является обманчивой и неинформативной <…> и наше знание языка включает свойства, гораздо более абстрактной природы, не обозначаемые явным образом в поверхностной структуре»[11].
Да, говорят, по капле океанской воды можно рассказать об океане.
И есть в русской поэзии гениальное блоковское из стихотворения «Ты помнишь? В нашей бухте сонной…»:
Случайно на ноже карманном
Найди пылинку дальних стран —
И мир опять предстанет странным,
Закутанным в цветной туман.
Что же такое одно-единственное слово во всем лирическом наследии поэта?
— Та самая капля, раскрывающая формулу океана.
— Та самая пылинка, из которой вырастает бесконечный цветной туманный мир.
— Тот самый тайный код, разгадав который поймешь душу и путеводную звезду поэта.
Помню, как нам, аспирантам, А. Ф. Лосев рассказывал, как позвонил ему приятель и попросил посоветовать, что взять с собой в отпуск почитать.
— Возьми словарь, — посоветовал Алексей Федорович. — Самое увлекательное чтение. Оторваться невозможно.
В этом приятельском совете, в этом полушутливом рассказе нам, его ученикам, высказал наш Учитель то, что составляло основу его философского мировоззрения. В нем — этом рассказике — выразилось его отношение к слову, без которого «нет вообще разумного бытия, разумного проявления бытия, разумной встречи с бытием»[12].
