Теодор Гладков - Ковпак
А вокруг Сидора — боже ты мой, нищета, темнота людская беспросветная, серость и нужда невылазные. Хоть и не видел подросток в жизни ничего лучшего, как ни привычно все было с рождения, но все же, бывало, глянет вокруг, и сердце зайдется. Тяжко, невыносимо темно и убого жили потомки вольных запорожцев. А тут еще то и дело пожары. Слобода горела много раз, а нищета, скученность, обездоленность — первые помощники любому бедствию. Чуть что — и вот уже Котельва в море пламени, ведь все вокруг, за малым исключением, деревянное. И гуляет себе огонь напропалую.
Котельве еще завидовали: шутка ли, она имела собственную пожарную команду! Так громко называлась пара захудалых лошадей да столько же бочек под воду, которые на свои нищенские копейки содержали сами слобожане. Заправлял командой все тот же Фесак. Правда, лично он тушением огня себя, конечно, не утруждал, дело опасное, на то есть мужики. Но вот командовать на пожаре любил. Когда Сидор подрос, хозяин переложил на его плечи хлопотные пожарные дела. Парень возражать не стал: сердце болело за людскую беду. Хоть и горько было на душе после каждого пожара, когда выгорало чье-то небогатое хозяйство, утешал себя мыслью, что хоть чем-то помог.
Шли годы, взрослел Сидор и все чаще задумывался: почему так несправедливо устроен мир? Вот Фесак, к примеру, на каждой ярмарке (а они устраивались в Котельве четырежды в год) набивает мошну по самую завязку. А взять Ковпаковых соседей, бедноту горемычную, да тех же отца и мать — Артема и Феклу: за ради гроша медного спины не разгибают от зари до зари. Батрачат в помещичьих экономиях до самых снегов. Только холода загоняют их под родную крышу, а то бы их почерневшие от каторжного труда руки и вовсе не знали покоя. А дома — полуголодная и раздетая семья… В одном из пожарищ сгорела и Ковпакова хата. После той беды с еще большей яростью кидался в огонь Сидор, зачастую рискуя собственной головой. Не раз и живые души спасал от пламени, и убогий бедняцкий скарб. Люди видели это, имя молодого Ковпака произносили между собой с уважением, знали к тому же: Фесаков приказчик честный, своего брата крестьянина не обманет, плохого товара не всучит, не обсчитает.
Видел Фесак, как взрослеет Сидор, и завел однажды такой разговор… Ехал, мол, днями в Пархомовку мимо завалюхи, где жили теперь Ковпаки, очень уж она плоха, совсем в землю ушла. Надо Ковпакам новую хату ставить, и не какую-нибудь там, а настоящую, добрую, чтоб на всех хватило. Он, Фесак, знает, что денег у Артема нет, но за Сидорову службу накопилось изрядно, не так уж много, но на хату наберется. Если Сидор согласен, то он, хозяин, по доброте своей все устроит наилучшим образом. Обрадовался Сидор, что семье помочь может, согласился.
Фесак мешкать с решенными делами не любил. Тотчас же вместе с Сидором двинулся в село Лутище, лесу, сколько нужно было, сторговал выгодно, а потом и сруб поставить помог. Сидор отлично понимал, что благодетельствует Микола Павлович (за его же, Сидоровы, деньги) не от щедрости душевной. Для собственной выгоды, чтобы привязать к себе приказчика еще больше. Иначе бы он Фесаком не был. А Микола Павлович тут еще и такое сказал: дескать, надумал я помочь твоим по-родственному…
Парень удивленно вскинул глаза. Хозяин засмеялся: — Чего всполошился-то? Хлопец ты ничего себе, башкою бог не обидел, руки не глиняные. Чем не зять! Старшую мою берешь, что ли?
Так вот в чем дело! Фесак метит его в зятья! Тогда все ясно. Отсюда и хлопоты по Сидоровым делам, и странная купеческая забота о родительской хате. Все это так, но и то правда, что хозяйское предложение не столь уж худо, если учесть, что Сидор неравнодушен к дочери Фесака, однако не к старшей — дурнушке со сварливым нравом и недобрым языком, а к младшей — хорошенькой и приветливой Насте.
— Спасибо, Микола Павлович, за честь, — поклонился хлопец, — но мне Настя люба…
— Что-о-о?! — Фесак сразу помрачнел, словно туча. — Я тебе о чем толкую, а? Какая такая Настя?
— Да мы… — Сидор махнул рукой безнадежно. Разве втолкуешь хозяину… Подумаешь, скажет, любовь!
— «Мы, мы…» — передразнил Фесак. — Ни черта ты не смыслишь в собственной своей пользе, ясно? Где это видано младшую вперед старшей выдавать?
— Воля ваша, — с горечью ответил Сидор.
— То-то и оно, — уже мягче заметил Фесак. — Ладно, дело не к спеху. Поживем — увидим.
Сидор молчал…
А хата получилась недурная, по-фесаковски поставленная: добротная, под жестью, просторная. Как же: хозяин, можно сказать, для себя же и старался. Да перестарался…
Сидору шел уже восемнадцатый год. Окреп, возмужал. По хозяевым поручениям уже самостоятельно и за товаром ездил. Партии, правда, брал малые, но все ж, что ни говори, для этого надобно умение и расторопность, и дело знать, и глаз добрый иметь, и с людьми ладить. Все это было у Сидора в достатке, потому и полагался на своего приказчика Фесак без опаски. Но с каждым днем хозяйское доверие все больше тяготило Сидора, да и оборачивалось оно иной раз смертельным риском.
Послал его как-то Фесак в Ахтырку к тамошним оптовикам за товаром. В дорогу Сидор отправился на бричке, запряженной норовистым жеребчиком. Строптивый нрав конька умел одним словом укрощать только приказчик, никого другого жеребчик не признавал. До места добрался благополучно, получил товар, быстро и сноровисто упаковал его, накрыл брезентом, перехватил надежной веревкой и отправился себе восвояси. Конек трусит неторопливо, возница безмятежно растянулся поверх поклажи, но все же — осторожность не помешает — подсунул руку под туго натянутую обвязку из веревок. Сколько времени так продолжалось — не заметил Сидор, но полупривстал на локте, чтоб сменить затекшую руку, глянул вперед и обмер на миг. Чернеют на дороге несколько силуэтов. Дядьки какие-то. Явно выжидают, когда бричка приблизится. Пересилил страх Сидор, напрягся, подхватил до того свободно брошенные вожжи. Понятливый конек словно только того и ждал. Встряхнул окрестную тишину раскатистым ржанием и рванул! Понес вихрем. Те, на дороге, едва успели шарахнуться в сторону перед самой мордой бешено мчащегося коня. Один, правда, сумел достать Сидора изрядной палкой… Версту за верстой подминал под себя жеребчик, унося седока от ватаги. Весь побелел — пенным мылом покрылся, бока ходуном ходят, глаза ошалели, кровью, налились. Так влетели в Котельву.
…Катились дни, недели складывались в месяцы и годы. По-прежнему торговал Сидор краской, олифой, серпами, молотками и косами. Когда оставался в лавке за Фесака, выручал в день больше хозяина — слобожане покупали у него охотнее.
Ковпаку нравилось обслуживать людей, но службу на Фесака уже терпел еле-еле, боялся, что засосет, затянет торгашеский омут. А куда деться, если все благополучие семьи держалось на его заработке? Одна надежда — подходил конец учению в министерской. Тогда можно будет и об экзамене на права учителя подумать, недаром первый наставник — отец Мелентий — при каждой встрече советует одно и то же: сменить лавку на сельскую школу, да и самому учиться дальше. А пока что Сидор познавал жизнь — единственный из университетов, открытый для всех, и порою она преподавала ему такие уроки, что запоминаются раз и навсегда.
