Павел Фокин - Блок без глянца
Как смерч, Она настигла поэта, и он, оказавшись в эпицентре, отразил ее натиск Словом. Он давно ждал Ее.
И встречаю тебя у порога –
С буйным ветром в змеиных кудрях,
С неразгаданным именем Бога
На холодных и сжатых губах…
Перед этой враждующей встречей
Никогда я не брошу щита…
В эпицентр Поэмы Блок попал случайно, то есть по воле судьбы. В первые дни Русской Революции он был далеко от Петрограда – в Порохонске, где служил (шла мировая война) табельщиком инженерно-строительной дружины. Устав от однообразия и скуки прифронтовой жизни, Блок подал заявление на отпуск и получил его в марте 1917 года. В родной город он попал спустя несколько дней после краха самодержавия. «Бродил по улицам, смотрел на единственное в мире и в истории зрелище, на веселых и подобревших людей, кишащих на нечищеных улицах без надзора. Необычайное сознание того, что все можно, грозное, захватывающее дух и страшно веселое. Может случиться очень многое, минута для страны, для государства, для всяких „собственностей“ – опасная, но все побеждается тем сознанием, что произошло чудо и, следовательно, будут еще чудеса. Никогда никто из нас не мог думать, что будет свидетелем таких простых чудес, совершающихся ежедневно».
Чудо не замедлило прийти и в жизнь Блока. Когда он писал эти строки, в его квартире раздался телефонный звонок: «Сейчас мне позвонил Идельсон (сослуживец. – П. Ф.). Оказывается, он через день после меня совсем уехал из дружины, получив вызов от Муравьева, и назначен секретарем Верховной следственной комиссии. Будут заседать в Зимнем дворце. Приглашает меня, не хочу ли я быть одним из редакторов (это значит – сидеть в Зимнем дворце и быть в курсе всех дел). Подумаю».
14 апреля 1917 года он записывает:
«Мне надо заниматься своим делом, надо быть внутренно свободным, иметь время и средства для того, чтобы быть художником…
Я не имею ясного взгляда на происходящее, тогда как волею судьбы я поставлен свидетелем великой эпохи. Волею судьбы (не своей слабой силой) я художник, т. е. свидетель».
Осознав свою миссию, Блок принимает предложение Идельсона. В Порохонск он уже не вернется, останется в Петрограде и с начала мая в течение нескольких месяцев изо дня в день будет непосредственно участвовать в работе Верховной следственной комиссии: о последних днях старого мира и его гибели он узнает из первых уст, увидит все собственными глазами.
Это будут месяцы колоссального духовного и душевного напряжения.
«Я „сораспинаюсь со всеми“, как кто-то у А. Белого. Действительно, очень, очень тяжело. Вчера царскосельский комендант рассказывал подробно все, что делает сейчас царская семья. И это тяжело. Вообще все правы – и кадеты правы, и Горький с „двумя душами“ прав, и в большевизме есть страшная правда. Ничего впереди не вижу, хотя оптимизм теряю не всегда. Все, все они, „старые“ и „новые“, сидят в нас самих; во мне по крайней мере. Я же – вишу, в воздухе; ни земли сейчас нет, ни неба».
Жизнь будет меняться не по дням, а по часам – в неведомую и непостижимую сторону.
И все ближе будет подступать Поэма. Поэма – свидетельство. Поэма – приговор. Поэма – откровение.
В ней будет много документальной хроники. Стихи – цитаты. Стихи – фотографии.
Будет много публицистики и гражданского пафоса. Стихи – плакаты. Стихи – лозунги.
Много мистики и тайны. Стихи – загадки. Стихи – шифры.
И – голоса, голоса, голоса. Точно верхушки айсбергов, выхваченные из мрака ночи лучом прожектора. Ледяной архипелаг голосов. Кипящее море интонаций.
Невероятное сцепление улицы, газеты и Нострадамуса. Символа и лубка.
Гуляет ветер, порхает снег.
Идут двенадцать человек.
Винтовок черные ремни,
Кругом – огни, огни, огни…
Такой Поэмы Россия еще не знала. Безжалостной, бесстыдной, бескомпромиссной – во всей полноте Истины. Во всей наготе.
Трах-тах-тах! – И только эхо
Откликается в домах…
Только вьюга долгим смехом
Заливается в снегах…
Трах-тах-тах!
Трах-тах-тах…
Покров повседневности расползся на отдельные лоскуты и предъявил неизбежную участь грядущего:
Впереди – Исус Христос.
«Двенадцать» – Поэма Конца Света, предвестие Страшного суда. Блок заглянул Ей в глаза и оцепенел, «у бездны на краю». Не отпрянул, лица не отвернул.
И смотрю, и вражду измеряю,
Ненавидя, кляня и любя:
За мученья, за гибель – я знаю –
Все равно: принимаю тебя!
Спустя короткий срок Блок умер в возрасте сорока лет.
Болезнь развилась стремительно, врачи так и не смогли поставить диагноз. «Все предпринимавшиеся меры лечебного характера не достигали цели, в последнее время больной стал отказываться от приема лекарств, терял аппетит, быстро худел, заметно таял и угасал и, при все нарастающих явлениях сердечной слабости, тихо скончался, – писал лечащий врач А. Г. Пекелис спустя несколько дней после смерти Блока и с осторожной проницательностью добавлял: – В заключение невольно напрашивается вопрос: отчего такой роковой ход болезни? Оставляя, по понятным причинам, точный ответ об этиологии данного процесса в стороне, мне кажется, однако, возможным высказать такое предположение. Если всем нам, в частности нашему нервно-психическому аппарату, являются в переживаемое нами время особые повышенные требования, ответчиком за которые служит сердце, то нет ничего удивительного в том, что этот орган должен был стать „местом наименьшего сопротивления“ для такого вдумчивого, проникновенного наблюдателя жизни, глубоко чувствовавшего и переживавшего душой все то, чему его „свидетелем Господь поставил“, каким был покойный А. А. Блок».
* * *Блок, обладавший великолепной памятью, никогда не читал публично Поэму – просто не помнил Ее. Не помнил – и не понимал. Пытался объяснить – и не мог. Он был только свидетель. Избранник Поэмы. Верный Ее рыцарь.
Рыцарь верный… Рыцарь бедный…
Павел ФокинЛичность
Облик
Евгений Павлович Иванов (1879–1942), литератор, друг А. А. Блока:
Красив и высок был Ал. Блок: под студенческим сюртуком точно латы, в лице «строгий крест». Где-то меж глаз, бровей к устам. Над лицом, отрочески безволосым – оклад кудрей пепельных с золотисто-огненным отливом, красиво вьющихся и на шее.
Владимир Пяст (Владимир Алексеевич Пестовский, 1886–1940), поэт и переводчик:
