Вадим Андреев - Дикое поле
Скрип вывески в его сознании понемногу сменился скрипом стула, тонким и противным звуком, который долго преследовал его: этот звук был связан с одним из тех дней, когда он решал с упорством и методичностью свою судьбу. На мгновение он увидел свою студенческую комнату, синие женские перчатки, лежавшие, словно срубленные кисти рук, крест-накрест на его письменном столе, и самого себя, сидевшего на старом венском стуле и раскачивавшегося из стороны в сторону, как будто у него болели зубы.
Догоревшая сигарета обожгла пальцы. Осокин достал из кармана измятый пакет и, закрываясь от ветра полою пиджака, закурил новую сигарету. Накануне он работал до четырех часов ночи и, вернувшись к себе в отель, долго не мог заснуть от усталости. Обмякшее, усталое тело жгли простыни, в комнате стояла невыносимая духота, как будто увеличившаяся от того, что окно было открыто настежь, издалека упорно доносились орудийные выстрелы — канонада не прекращалась всю ночь. Уже под утро, когда начало светать и в окне проступили черные ветви одинокого платана, наконец вплотную придвинулся сон, но не тот легкий и ясный, которого он ждал, а тяжелый и неповоротливый, как грузовик, ползущий в гору. Осокин никак не мог отдаться сну целиком и спал скверно, просыпаясь каждые полчаса и снова с трудом погружаясь в небытие.
Встал он поздно и чувствовал себя совсем разбитым, как будто сон только утомил его. В пустом ресторане — обеденное время уже кончилось — он прочел русскую газету и первый выпуск «Пари Суар». Разобраться в аршинных заголовках было трудно, известия противоречили друг другу, но все же Осокин в первый раз с начала войны подумал о том, что Париж может быть занят немцами. Он с отвращением жевал холодный, пригоревший бифштекс и запивал его кислым пинаром. Все вокруг стало противным и скучным: полутемный, засаленный зал ресторана, пятна красного вина, расползавшиеся на бумажной скатерти, и в окне, выходившем на задний двор, покосившаяся дверь маленького сарайчика и две курицы — рыжая и белая, с унылым упрямством копавшиеся в навозе. До начала работы оставалось еще больше часу, и Осокин вернулся в отель. Бистро в первом этаже было закрыто, но когда по узкой лестнице, как-то странно забиравшей вбок, он поднимался в свою комнату, его остановил хозяин и позвал к себе.
В десятый раз за десять лет Осокин переступил порог хозяйской комнаты и без любопытства огляделся вокруг. Ничего необыкновенного, кроме неубранной постели и большого чемодана, стоявшего у изголовья, он не заметил; на полинявших обоях по-прежнему висели красавицы, советующие пить «Кинкина» и «Сен-Рафаэль», на мраморном подзеркальнике стояли пыльные искусственные цветы, воздух был пропитан запахом уборной, помещавшейся рядом, — в общем, все было так же, как десять лет назад, таким же, как и в других немногочисленных комнатах отеля.
Хозяин принес из бистро бутылку мадеры — этой мадерой он угощал Осокина раз в год, осенью, в день своего рождения. Налив в граненые высокие рюмки темно-красное вино, хозяин сообщил Осокину, что уезжает, что в доме остаются жильцы, которым хозяин не может доверить ключи, так как жильцы эти новые, а могильщик с его хромоногой женой (уже третий год живущие в верхней, чердачной комнате) пьют горькую так, что недавно даже их десятилетняя дочь Франсуаза и та была пьяна, и что поэтому он просит Осокина присмотреть за домом, а если и ему придется уехать, то пусть оставит ключи в соседней бакалейной лавчонке, владельцы которой останутся в Париже в любом случае. Хозяин говорил долго, путанно, каждую фразу заканчивая одними и теми же словами:
— Ну кто бы мог подумать, что мы доживем до таких времен, а говорят, уже всё перевидали.
Осокин смотрел на небритое лицо хозяина, на его залитый вином вязаный жилет и чувствовал, что все услышанное его, Осокина, не касается и что лучше всего было бы скорее попасть на завод, к печам, в которых вулканизируются резиновые сапоги. Распрощавшись с хозяином, он поднялся к себе в комнату, смазал свой новенький велосипед, блестевший никелированным рулем и ободьями колес, перекинул через плечо противогазную сумку и отправился на работу
— Eh bien, mon vieux, са va? — Ну что, как дела, старина?
Осокин, выведенный из задумчивости, несколько секунд смотрел растерянно на рабочего, дружески хлопнувшего его по плечу, и, пробормотав ответное «cа va», бросил потухшую сигарету и вошел в полуоткрытые заводские ворота. Около контрольных часов стояла толпа рабочих. Такой толпы он не видел во дворе завода уже года три, со времени последней забастовки. Над головами рабочих возвышался директор — молодой еще инженер, длинный, до удивительности похожий на жирафа. По-видимому, рабочие, обеспокоенные последними известиями с фронта, не хотели становиться на работу, и директор успокаивал их. Осокин подошел к часам, машинально сунул свою карточку — № 518 — в никелированную щель и нажал рычажок. Раздался звоночек, и на — длинном картоне под ровной колонкою цифр появилась новая —15 часов 56 минут. Осокин сунул карточку в предназначавшееся ей гнездо и подошел к группе рабочих, обступивших директора.
— Я вам говорю, — директор старался произносить слова с особенной убедительностью, — что немецкое наступление остановлено, что наши войска перешли в штыковые контратаки и что по распоряжению военного министерства эвакуация заводов Парижского района приостановлена. Завод должен работать, как в нормальное время. Не забудьте, мы работаем на национальную оборону!
Рабочие хорошо знали, на какую «национальную оборону» они работали: почти весь высокодефицитный каучук, поступавший на завод, шел на изготовление лакированных дамских сапожек и теннисных туфель, и лишь одна десятая — на производство каучуковых сапог для часовых: недаром во главе акционерной компании, которой принадлежал завод, стоял сам министр национальной обороны! Лица рабочих оставались хмурыми, никто не хотел верить жирафообразному директору. Из задних рядов раздался женский пронзительный голос:
— Господин директор, дайте нам гарантии, что эвакуация приостановлена. Мы не хотим одни оставаться в Париже!
— Но ведь я же остаюсь вместе с вами!
В толпе раздался смех. Сосед Осокина, тот самый, с которым он встретился у входа, весело крикнул:
— Нам бы лучше пулеметную команду, это надежнее!
Тот же голос, который просил у директора гарантии, снова пронзительно крикнул:
— Мы хотим получить аванс! — как будто вопрос об авансе уничтожал все затруднения и подтверждал успех французской контратаки.
Директор, нагнув маленькую белобрысую голову к уху стоявшего рядом с ним начальника счетной части, произнес шепотом несколько фраз и, повысив голос, сказал:
