Дмитрий Володихин - Пожарский
Святой Димитрий Солунский пользовался большим почитанием на Руси и считался вполне «дворянским» святым. К тому же память его отмечается 26 октября. Как бы не в этот день родился мальчик, крещенный Козьмою неделю спустя… А потому имя второго небесного покровителя — Димитрия — родители с легкой душой взяли из Святцев и дали своему отпрыску в качестве прозвища.
Ничего необычного! В старомосковскую эпоху человек мог иметь несколько имен и прозвищ. Ныне любой русский опознается по имени, отечеству и фамилии, но четыреста лет назад такого не водилось. Фамилий не существовало. Обращения по отчеству удостаивался далеко не каждый. А имена и прозвища ухитрялись тасовать с невообразимым хаотизмом.
Одно имя давали младенцу при крещении. Другое он мог носить вместо первого — как удобное прозвище. Третье уже взрослый человек получал при пострижении во иноки.
Особое прозвище он обретал от рода своего, а современники порой давали еще и личное, а то и два. О благозвучии при этом особенно не заботились. При некотором везении личное прозвище могло звучать приятно или хотя бы нейтрально: Тугой Лук, Золотой, Гневаш, Хохолок, Волк, Лобан. Но чаще тыкали пальцем в какую-нибудь запоминающуюся, но… далекую от величия черту: Бледный, Ноздроватый, Слепой, Щепа, Кривонос, Тюфяк, Вислоух, Сопля, Лопата, Неучка, Небогатый, Хилок, Тать (разбойник), Гнус, Брех и даже Болван. «И пойдет оно и в род, и в колено…»
Аристократа княжеского происхождения звали, как правило, еще и по местности, где находились вотчины его семейства: Мстиславский, Звенигородский, Ряполовский, Холмский, Пронский и т. д.
Так, например, князь Иван Васильевич Оболенский носил родовое прозвище Кашин и личное Скок. А князь Козьма Иванович Ростовский, сын Ивана Глухого Ростовского, внук Дмитрия Бритого Ростовского, получил прозвище Богдан — никак не христианское, но более благозвучное, чем тот же Козьма. Еще один Козьма — сын князя Михаила Кропоткина, носившего прозвище Меньшой Кека, принял гордое прозвище Воин…
Князь Козьма-Дмитрий Михайлович Пожарский монахом не стал даже на смертном одре, хотя в его время так поступали нередко. Считалось, что схима очистит принимающего ее ото всех грехов. Однако князь прошел жизненный путь «мужа брани и совета»; под занавес земных своих дней он не счел нужным превращаться в кого-то другого. В научных и популярных трудах иногда пишут о странном имени его «Козьма» как об иноческом. Но в погребении князя исследователи не отыскали монашеской рясы: там было богатое аристократическое одеяние.[4] Да и в завещании своем Пожарский назвал себя не «инок Козьма», а «раб Божий многогрешный боярин князь Козма прозвищем князь Дмитрей Михайловичь Пожарской».
В семействе Дмитрия Михайловича распространено было родовое прозвище «Немой». Князь носил его, унаследовав от деда, Федора Ивановича. Это прозвище князь Дмитрий передаст и своим сыновьям, Петру и Ивану.[5] Как видно, в его отрасли разветвленного «куста» Пожарских ценили молчунов…
Итак, герой этой книги — князь Козьма-Дмитрий Михайлович Пожарский-Немой.
О детстве и молодости князя почти ничего не известно. Как водится, отец учил его ездить на коне, биться на саблях и иных видах оружия, разбираться в хитросплетениях родословья, знать счет деньгам, управлять людьми. Местный священник дал мальчику азы письма и молитвенного усердия. Впоследствии князь проявлял большое благочестие; его манило книжное слово; надо полагать, корни этих черт его личности уходят в детские годы. Девяти лет оставшись без родителя, Дмитрий Михайлович рано должен был научиться самостоятельности. В отроческом возрасте ему пришлось совершать ответственные поступки. Так, подчиняясь приказу умирающего отца, князь подписал грамоту, по которой вотчинная его «деревенька» Три Дворища отойдет Суздальскому Спасо-Евфимьеву монастырю «по душе» князя Михаила.[6] Мог не подчиниться, сохранить за собой ценное имущество. Но счел волю родителя священной.
Он принадлежал роду, не относившемуся к числу особенно влиятельных и богатых, но и не павшему на самое дно «захудания».
Пожарские были Рюриковичами, происходили из древнего семейства Стародубских князей. Более того, они являлись старшей ветвью Стародубского княжеского дома;[7] правда, сам Дмитрий Михайлович происходил от одного из младших колен. Пожарские — потомки знаменитого Всеволода Большое Гнездо — могучего властителя конца XII — начала XIII века. Родоначальник их семейства, князь Василий Андреевич Пожарский, владел обширной местностью Пожар.[8] Его отец, богатый князь Андрей Федорович Стародубский, участвовал в битве на поле Куликовом.
Но при столь значительных предках сами Пожарские в эпоху господства Москвы оказались на задворках. Как пишет историк С. Ю. Шокарев, потомки Василия Андреевича «в XVI веке были суздальскими землевладельцами и ничем не выделялись среди других сыновей боярских».
В 1560-х — 1580-х годах род Пожарских пришел в упадок, потерял старинные вотчины.[9] Младшие ветви Стародубского княжеского дома — Палецкие, Ромодановские, Татевы, Хилковы — обошли Пожарских по службе.
Такое «захудание» приключилось от разделов имущества, перехода земель монастырям, а еще того больше — от опал, наложенных при Иване IV. Это мнение обнародовал еще Л. М. Савелов, замечательный дореволюционный специалист в области генеалогии, исследовавший историю рода Пожарских. Савелов опирался на слова самого Дмитрия Михайловича, сказанные им во время одного местнического разбирательства.[10]
Но насколько генеалог был прав? Если соображение его верно, выходит, Пожарские на московской великокняжеской службе были когда-то великими людьми, а потом упали. Иными словами, высокий род опустился в худость, чтобы воспрянуть в эпоху Смуты, когда Дмитрий Михайлович Пожарский вознес его в первый эшелон русской знати.
Знаменитый историк Московского царства С. Ф. Платонов писал о роде Дмитрия Михайловича: «Пожарские были в числе жертв опричнины и созданных ею придворных отношений и порядков. Знатные и богатые, они теряли вотчины и были опалами выброшены из Москвы на должности по местному управлению. Прижатые Грозным, они терпели и при Борисе, его политическом наследнике и последователе. Разумеется, они не могли быть в числе поклонников нового режима и должны были вспоминать старые, лучшие для них времена…»[11] Таким образом, Платонов соглашался с Савеловым. Вслед за Платоновым согласились многие другие специалисты и популяризаторы науки. Однако последнее время на сей счет высказывались обоснованные сомнения.
