Михаил Казовский - Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…
Михаил рассказал, что направлен в Нижегородский драгунский полк, штаб-квартира которого находится в селении Караагач в Кахетии. Должен был явиться еще неделю назад, но никак не мог поспеть раньше.
— Хорошо тебе, — мечтательно оценил троюродный брат, — рядом Цинандали.
— Ну и что с того?
— В Цинандали живут князья Чавчавадзе. Нина Чавчавадзе — вдова Грибоедова, младшая ее сестрица Екатерина, их почтенная матушка княгиня Саломея. Непременно проведай, передай от меня поклон. Мы ведь с детства в дружбе. Маменька моя давала уроки музыки и французского Нине с Катенькой.
У Михаила загорелись глаза.
— Дочери пригожи?
— Не то слово! Нина смуглая, черноокая, чернобровая — настоящая царица Тамар. А Екатерина попроще, хохотушка-проказница, и глаза голубые.
Егор, помолчав, заметил:
— Но на Нину планы не строй — до сих пор в трауре и дала зарок, что не выйдет замуж после Грибоедова.
— А насчет младшенькой?
Егор пожал плечами.
— Разве что, пожалуй, платонический флирт… У ее родителей есть серьезные виды на его высочество князя Дадиани. Он правитель Мегрелии, не тебе чета. Ты уж извини.
Лермонтов надулся.
— Подумаешь — князь! Против нашего брата, поэта, у любого князя кишка тонка.
Ахвердов иронично фыркнул.
— Ну, попробуй, попытай счастья. Может быть, и выгорит.
3На улице после бани оказалось не намного прохладнее: был уже конец сентября, но жара стояла сильная, и на небе ни облачка. Вслед за господами шли слуги: за Ахвердовым — Васька, за Лермонтовым — Андрей Иванович, состоявший при нем с младых ногтей. Маленькому Мише подарили его однажды на именины, и крепостной растил барчука как дядька, следуя за ним и в Москву, и в Петербург, и в ссылку на Кавказ. Даже заведовал кассой хозяина. Михаил называл его Андрей Иванычем, но на «ты». В этом 1837 году слуге стукнуло сорок два.
Вчетвером вышли к причалам Куры и полюбовались рекой — водяными мельницами, выдвинутыми мостками к самой быстрине, лодками под парусом, рыбаками по колено в воде с удочками из ветвей орешника. Жорж служил гидом и пальцем указывал на достопримечательности: древний замок Метехи, напротив — руины крепости Карикала, которая была разрушена десять лет назад сильным землетрясением.
— Там, на склоне Святого Давида, Грибоедов упокоен. Хочешь посетить его склеп?
— Непременно, но не теперь. Мне пора предстать пред очи генерала Розена, засвидетельствовать прибытие.
— Ну, тогда нам на Алавердскую.
По пути, на торговой площади — «татарском майдане» — Лермонтов купил сафьяновые чувяки с серебряными позументами черкесской работы (изначальная цена была три рубля серебром, но совместными усилиями удалось сбить ее до двух).
Здание штаба отдельного Кавказского корпуса словно вымерло — только часовые у входа и писари внутри.
— Здравствуй, Поливанов, — заглянул в одну из комнат Егор. — Отчего никого не видно?
— Оттого что с утра главнокомандующий выехал на Дидубийское поле, где его величество станет проводить смотр. Ты-то здесь зачем? Вот уж будет тебе взбучка.
Ахвердов не растерялся.
— Друга и брата встречал, прибывшего из Петербурга. Разреши отрекомендовать: корнет Лермонтов.
Оба офицера вытянулись по струнке, щелкнув каблуками.
— Вы, корнет, не родич ли тому Лермонтову, что стихи пишет?
Михаил улыбнулся.
— Это я и есть.
Поливанов ахнул.
— Да неужто? Вот ведь как бывает — не гадал, не чаял… Разрешите руку вашу пожать?
— Сделайте одолжение, сударь.
— А когда барон Розен обещал вернуться? — спросил Егор.
— К вечеру, должно быть. Я доложу.
— Доложи, голубчик, очень нас обяжешь. Мы пока пойдем пообедаем. Коли что — так пришли за нами кого-нибудь.
— Так и быть, пришлю.
И действительно: только заказали вина и холодных закусок, как примчался из штаба вестовой.
— Стало быть, велели господам офицерам тотчас же прибыть.
Выругавшись по матушке, приказали половому придержать заказ и пошли к начальству.
Генерал-лейтенант Розен[1], по происхождению из Эстляндии, был мужчина маленький, но надменный и неласковый, как Наполеон; смотрел на всех собеседников снизу вверх, словно сверху вниз. Покивав на приветствия прибывшего Лермонтова и пробежав глазами его документы, выразил неудовольствие:
— Что-то вы подзадержались в пути, корнет. Целая неделя по Военно-Грузинской дороге — не долго ли?
— Каюсь, ваше превосходительство: был заворожен здешними красотами и не мог себя заставить тронуться то с того, то с иного места, прежде чем не сделать картинку карандашом или маслом.
— О, так вы не только поэт, но и художник? — спросил Розен, впрочем, не без насмешки в голосе.
Михаил ответил серьезно:
— Я не льщу себе столь высокими прозвищами. Не художник и не поэт, но военный, пишущий стихи и картины.
— Этак лучше. Отправляйтесь, господин военный, в собственную часть и побыстрее. Ваш Нижегородский драгунский полк скоро должен выступить в сторону Тифлиса, чтоб принять участие в смотре на Дидубийском поле.
Лермонтов молчал. У барона вопросительно поднялась кверху бровь.
— Что-то вам неясно, корнет?
— Так точно, ваше превосходительство. Есть ли мне резон ехать ныне в Кахетию, коли полк прибудет вскоре сюда? Не логичней ли дожидаться его в Тифлисе?
Розен покраснел, в гневе сжал невзрослые кулачки и притопнул ногой:
— Подчиняться! Не рассуждать! — Грозно помахал он пальцем. — Логики не нужно. Нужно исполнять в точности приказы. Велено убыть в часть — стало быть, убывайте!
— Есть! — щелкнул каблуками Михаил.
— Можете идти. — И вдогонку снисходительно разрешил: — Дозволяю вам сутки отдохнуть. Но уж послезавтра с утра выехать обязаны.
— Слушаюсь!
Лермонтов вышел из кабинета главнокомандующего, тяжело отдуваясь. На немой вопрос брата повращал глазами: дескать, и осел же ваш барон Розен! Вслух же произнес:
— Это все пустое. Главное — свободен до послезавтра! Можно погулять!
И, схватив Ахвердова за руку, потащил вон из штаба, бормоча:
— Жажду вина и дев! Бесшабашных, веселых дев! Страстных и доступных!
Егор, улыбаясь, ответил:
— С нашим удовольствием. Сделаем в лучшем виде.
4Хорошо, что в жизни все плохое кончается быстро. Плохо, что кончается точно так же быстро и все хорошее. Не успел Михаил разойтись в загуле, как настало утро отъезда. Серое, унылое, с мелким дождиком. Лермонтов — верхом, на своем тонконогом скакуне Баламуте; в небольшом возке — сундуки и вещи, кучер Никанор (он же конюх) и Андрей Иванович. Подгулявшего накануне брата будить не стал — написал записку. И, благословясь, в путь. На одном из выездов из Тифлиса, в обусловленном месте, присоединились к почтовой карете под казачьим и пехотным прикрытием с пушкой. Нападений горцев на обозы в Грузии не случалось, но на всякий случай следовали с конвоем. Благо ехать было довольно близко — около 70 верст (двигаясь неспешно, можно добраться за 5 часов).
