Имран Касумов - На дальних берегах
По улице, топая коваными подошвами, прошагал взвод гитлеровцев, и снова стало тихо.
Ближе к рынку было и шумнее и люднее.
Десятки рук потянулись к обер-лейтенанту; перед его глазами замелькали козлы и слоны, искусно вырезанные из дерева; барельефы, вырезанные на огромных, с ладонь, пробках; чаще всего они изображали толстого красноносого мужчину с пивной кружкой у вытянутых губ...
Обер-лейтенант вышел к центру.
Весной и летом в городе было, наверно, нарядней: радовала глаз пышная зелень акаций и каштанов, растущих на улицах; на площадях, скверах и бульварах величественно красовались пальмы.
Сейчас же пальмы поблекли и не скрашивали однообразия городского пейзажа.
Но не только дома и пальмы придавали городу скучный, унылый вид.
Город - это прежде всего люди.
А люди брели по узким тротуарам с понурыми головами; лица у них были невеселые, озабоченные.
На всем лежала тяжелая, мрачная печать оккупации.
Асфальт испещрен морщинами - это оставили свои следы тяжелые гусеницы танков, беспрерывно проползавших по городу.
Провели под конвоем рабочих, возвращающихся с заводов.
На виа дель Акведотто раскачиваются на деревьях повешенные. У одного рубаха в крови, а веревка - вся в узлах: она, наверно, рвалась несколько раз, когда его вешали.
Обер-лейтенанту надоело бродить по городу.
У дворца Револьтелло эсесовцы под присмотром нескольких офицеров проворно грузили на двухтонные машины картины из городского художественного музея. На смуглом лице обер-лейтенанта появились признаки оживления.
Подойдя к нищему музыканту, стоящему со скрипкой у входа в музей, он спросил на ломаном итальянском языке:
-Как пройти в Сан-Джусто?
Музыкант поднял седую лохматую голову и указал рукой:
- Прямо!
И вот обер-лейтенант в соборе Сан-Джусто, перед изображением богоматери с младенцем на руках, сидящей на троне между двумя архангелами.
Офицер долго не мог оторвать взгляда от чудесного произведения старинного искусства. Как зачарованный смотрел он на роспись, то отходя на несколько шагов, то вновь приближаясь. Он даже потрогал пальцем изумительную виаантийскую мозаику, которой было декорировано основное изображение. Лицо у офицера было теперь не высокомерным и отталкивающим, а одухотворенным, юным. В глазах светилось неподдельное, пылкое восхищение, губы беззвучно шевелились, и, глядя на офицера со стороны, можно было подумать, что он очень набожен и шепчет сейчас про себя слова молитвы. Но это были слова восторга и признательности, которые всегда вызывает у впечатлительных людей высокое, поэтическое искусство.
Офицер, наконец, поймал себя на том, что слишком долго задерживается у изображения богоматери. Он оглянулся. Народу в соборе было немного: несколько праздношатающихся равнодушных немецких унтеров, тучный старик с зонтом, две испуганные девочки, старающиеся не попадаться на глаза солдатам, и маленький священник, со сморщенным, как сушеный абрикос, лицом. Привратник - пожилой, с болезненно-желтым цветом кожи и редкими прядями длинных волос с удивлением смотрел на щегольски одетого немецкого офицера. За последнее время это был, пожалуй, единственный посетитель собора, проявлявший такой горячий интерес к искусству, - если не считать старого священника, заходившего сюда уже второй раз.
Офицер подошел к священнику и склонил голову, испрашивая благословения. Священник перекрестил его, и между ними начался не совсем обычный разговор.
- Вы тоже любитель ваяния и живописи, святой отец? - спросил офицер у священника.
- Тоже?.. Гм.. Мне думается, что вы приятней провели бы время в зольдатенхзйме на виа Гегга.
- Я слышал, святой отец, об этом доме. В какие часы удобней всего его посетить?
- В два часа дня: там ваши в это время обедают.
- Благодарю вас.
Спустя несколько минут немецкий обер-лейтенант стоял уже на углу улицы Гегга, возле небольшой парикмахерской: видно было, что он поджидал кого-то.
По улице шел отряд гитлеровской фельджандарме - человек двадцать, в касках и с галунами на груди. Они останавливали всех военных, проверяли у них документы.
Однако обер-лейтенант не обратил особого внимания на приближающихся к нему жандармов. Взгляд его был прикован к длинноногому немецкому солдату, шагающему по противоположному тротуару. В одной руке солдат нес тяжелую офицерскую сумку, другой - обнимал за плечи хрупкую миловидную девушку-итальянку с черными вьющимися волосами.
Веснушчатый, белобрысый, с выцветшими бровями и голубыми глазами солдат выглядел совсем мальчишкой, ему от силы можно было дать лет девятнадцать-двадцать. Солдат был на верху блаженства - он раскатисто хохотал, прижимал к себе итальянку и шептал ей на ухо что-то такое, от чего девушка вздрагивала и зябко куталась в шаль.
На губах у обер-лейтенанта заиграла злорадная усмешка.
Солдат шел навстречу жандармам. Однако ему не удалось дойти до них: он наткнулся на неожиданно выросшего перед ним обер-лейтенанта.
Солдат виновато заморгал глазами и машинально опустил руки по швам. Но было уже поздно. Офицер разразился такой оглушительной бранью, что даже видавшие виды жандармы переглянулись и нерешительно остановились поодаль.
Как только не честил офицер незадачливого солдата! он обзывал его свиньей, мерзавцем и прохвостом, который нимало не заботится о своем начальнике и заставляет битых два часа искать себя по городу. Судя по словам офицера, солдат только и делает, что шляется по всем триестинским притонам: его вечно видят пьяным, с грязными девками; он - негодяй и подлец, которого лишь оплеухами можно заставить выполнять свой долг денщика.
Офицер сделал угрожающее движение в сторону девушки, та метнулась к стене и бросилась в ближайший переулок.
У солдата дергалась левая щека; он сильно заикался, пытаясь сказать что-то, но новые потоки брани заставили его отказаться от безнадежной попытки оправдаться.
- Довольно дергать щекой, идиот! - кричал офицер. - Я убежден, что тебя не контузило на поле боя, а огрели пивной кружкой в кабаке. И этого-то олуха я запросто звал Малышом - из уважения к его кресту, к его ранению, к его отцу наконец! Кто бы мог подумать, что у штурмбанфюрера СС такой кретин-сын? Ублюдок! Марш за мной!
У Малыша действительно висел на груди железный крест, как-то не вязавшийся с его глупым и жалким видом.
Возмущенно скривив губы и не обернувшись даже в сторону жандармов, офицер пошел вперед. Следом за ним, закинув через плечо сумку, поплелся деншик.
Начальник отряда фельджандармерии в раздумье почесал мизинцем переносицу. Что-то очень уж тверды окончания слов в речи этого обер-лейтенанта, но, собственно, ему и необязательно быть уроженцем Баварии или Померании. Столько сейчас в армии немцев из Судет, Венгрии, Эльзаса, Польши. И не немцев - одних переводчиков или, скажем, легионеров, как мух на медовой бумаге. Недавно задержал чернявого слюнтяя, двух слов правильно произнести не может, булькает что-то у него в гортани вместо слов. Задержал, а оказался шишкой, наследник турецкого паши, кончил военную школу в Берлине, теперь переводчик при высшем командовании. И чего он здесь слоняется, сидел бы у себя в Стамбуле или Анкаре. Дьявол его знает, остановишь в такую горячую минуту этого офицера - он, пожалуй, и на тебя начнет орать. Не всякий обер-лейтенант может себе позволить назвать ублюдком сына штурмбанфюрера.
