Карина Добротворская - Блокадные девочки
Именно в эти сладкие дни, слегка отравленные предчувствием разоблачения (я, конечно, сознавала его неизбежность), я посмотрела фильм про блокадную девочку, который назывался «Зимнее утро». Девочка показалась мне хорошенькой и чем-то похожей на меня. Я была худая, длинная, сутулая, с ножками-палочками, торчащими коленками и жидкими косичками. В школе меня дразнили «блокадницей». Фильм этот никогда нигде толком не упоминался, никто его не знает. Недавно я нашла «Зимнее утро» в сети, скачала и начала смотреть. Девочка оказалась ничуть на меня не похожей, к тому же с совсем не блокадными пухлыми щеками. Авангардная музыка с метрономным битом и сиренными подсвистываниями. Довольно вычурная для советского военного фильма графика. Режиссер явно понимал, что, говоря о блокаде, надо искать какой-то особый язык. (Николай Чуковский писал отцу, что только гротеск способен адекватно выразить то, что происходит в блокадном Ленинграде. Сам он, впрочем, написал кондовое «Балтийское небо».) Так вот, в семь лет я залпом посмотрела это «Зимнее утро» (оно меня, кстати, не сильно напугало – сработало успокаивающее воздействие жанра, а фильм был, конечно, стопроцентной мелодрамой). Пересмотреть его я не смогла, просто заскучала. Дала дочке Соне, попросив пересказать сюжет. Она послушно домучила фильм до конца, ничего особенного не почувствовала, в фабуле запуталась: «А она ему, а он ей… А она такая… Впрочем, я не очень поняла».
Вскоре после «Зимнего утра» меня разоблачили, пристыдили и наставили на путь истинный, который вел в школу. Я раскаялась, исправилась, училась неплохо, хотя и с загибами (вроде поддельных пятерок в дневнике в подарок маме на 8 марта). Но года через три я снова услышала зов свободы, перемешанный с зовом сладкой жизни. Я решила найти киностудию «Ленфильм». Я приду на студию, мне непременно повезет, меня заметит режиссер, я сыграю главную роль, прославлюсь, в школе все будут завидовать мне, восхищаться и добиваться моей дружбы. Я осторожно, как будто из простого любопытства, расспрашивала всех, где находится киностудия. Кто-то из мальчишек хотел подшутить и сказал: «На проспекте Белогвардейцев». Почему-то это название показалось мне совершенно естественным, и я даже спросила у нескольких прохожих на улице, как до этого проспекта добраться. Кто-то пожал плечами: «Не знаю», кто-то отмахнулся, кто-то рассмеялся. А одна женщина сказала: «Нет такого проспекта, девочка. И не задавай больше этот вопрос никому».
Я не помню, где я все-таки раздобыла адрес «Ленфильма» – Кировский проспект, 10. Наверное, сказал папа, который часто бывал там по работе (он руководил лабораторией звукозаписи на заводе ЛОМО). Видимо, он же назвал и станцию метро – «Горьковская». Там, на «Горьковской», меня ждало первое обещание будущих сладких чудес – в киоске у метро продавалось черносмородиновое мороженое в шоколаде за 28 копеек. В нашем пролетарском районе подобной роскоши не встречалось. Я съела волшебный батончик на лютом морозе, дрожа от восторга и холода. Потом сразу купила еще один. С тех пор вплоть до десятого класса я тратила на мороженое все деньги, которые выдавали мне на школьные обеды и завтраки.
Перед дверями киностудии толпилась куча людей, и я быстро поняла, что внутрь без специального пропуска не попасть. К толпе вышла немолодая белокурая женщина с приятным усталым лицом и стала что-то терпеливо объяснять. Я протиснулась к ней поближе и по-собачьи заглянула ей в глаза. Дальше все было почти так, как виделось мне в мечтах. Взгляд женщины (ее звали, кажется, Лидия Сергеевна, я потом не раз встречала ее на студии, а недавно узнала в крошечном эпизоде в фильме «В моей смерти прошу винить Клаву К.») остановился на мне, в нем зажглась искорка интереса.
– А ты зачем здесь, девочка?
– Я хочу сниматься в кино.
– А родители знают, что ты здесь?
– Знают, конечно.
– Ну-ка пойдем со мной.
Она провела меня в так называемый актерский отдел. Там толкались десятки людей в пальто, пахло потом, что-то кричали, зачитывали какие-то списки. На всякий случай я призывно и лучезарно смотрела на всех солидно выглядящих мужчин без верхней одежды – мало ли кто тут режиссер и кто решит мою судьбу. Лидия Сергеевна подвела меня к кому-то:
– Смотри, какая девочка.
– Хорошая, хорошая… А куда ее?
– В «Блокаду»?
– В массовку?
– Может, и в групповку. А может, и в эпизод.
Меня одели в вонючий тулуп, обвязали платком и повели на фотопробы. Один из тех снимков сохранился у меня до сих пор: из-под платка торчит щетина тощей челки (мама сама делала мне дурацкую стрижку горшком). Лицо вовсе не несчастное, а щеки совсем не блокадные – и откуда они только взялись при моей тогдашней худобе? Во взгляде – ни голода, ни озноба. Мне велели прийти через день и дали справку для школы, где было написано, что на такие-то числа я освобождаюсь от занятий в связи со съемками в картине «Блокада». Я принесла эту справку в класс и пережила свои пять минут славы – девчонки недоверчиво крутили магическую бумажку в руках. Я подслушала потом в школьном туалете, как одна из них сказала другой: «Ее взяли сниматься только за худобу, ты ведь видела ее ножки-палочки?»
Через два дня снимали бомбежку. Ту самую бомбежку, которой я так панически боялась все свое детство. Я была уверена, что смогу блестяще сыграть свой страх, и ждала, когда камера будет делать мой крупный план. Но нужно было куда-то бежать с толпой других людей, спотыкаться, подниматься и снова бежать… И так раз десять. Было холодно, тулуп вонял старьем, никто не заглядывал в мои преданные глаза, никто не угадывал моего таланта и моего отчаяния. Я бежала и бежала от бомбежки, уже понимая, что едва ли потом разгляжу себя на большом экране. И что в этой «Блокаде» я не героиня.
Родителям я наплела что-то про крупный план и про то, что меня похвалил режиссер. Одноклассники про мою кинокарьеру быстро забыли, а я не напоминала, понимая, что хвастаться нечем. Когда «Блокада» вышла в прокат, мы пошли на нее с мамой в кинотеатр «Гигант». Сцена бомбежки там была, но ни в одной из серых бегущих фигур я себя узнать не смогла, а сам фильм оказался невыносимо скучным. Даже мой крупный план его бы не спас.
– Ну и где ты там была? – скептически спросила мама, когда мы вышли из «Гиганта».
– Наверное, меня вырезали, – буркнула я, сдерживая слезы.
Блокада вернулась ко мне в тот день, когда в Петербурге в конце мая 2010 года открывали бутик Cartier на Мойке. Мы с мужем и детьми приехали туда на «Сапсане» – это был первый в моей жизни «Сапсан». Скорый поезд мгновенно прикончил ночную пропасть между Питером и Москвой. Прикончил «Красные стрелы», верхние полки, дребезжащие подстаканники, храпящих соседей и стук проводника в дверь. Теперь Питер был на расстоянии вытянутой руки. И моя боль, и мое детство, и все мои смерти и отчаянные межгородские романы – вот они, рядом.
