Валентина Малявина - Услышь меня, чистый сердцем
Мое переживание было таким сильным, что я заболела.
— Бабушка, почему они смеются?
— Сами не ведают.
Бабушка подарила мне шкатулочку для хранения крестика, убедила меня, что он хоть и в шкатулке, но все равно со мной. Мой крест… Мое Распятие…
Оказывается, приговор надо слушать стоя. А если он длинный? Я смотрю на судью. Ее лицо пылает. В глазах прыгают безумные огоньки. Ощущение, что она вот-вот хлопнется в обморок. Странно, но я отчего-то жалею ее…
Стас тогда согласился сходить со мной в химчистку. Хотел, правда, выпить еще, но я категорически возразила.
Совершенно случайно, уже на полпути, нас толкнули подвыпившие молодые люди. Он громко, на весь Арбат, стал выяснять с ними отношения, оскорблял, нецензурно ругался… Помню, как мне было тяжело и неприятно, как уговаривала его уйти. Он снова выругался, и я ушла сама. Кто бы мог подумать, что спустя несколько лет в обвинительном заключении эта подвыпившая компания будет подаваться как группа поклонников Стаса. Бессовестное вранье! Лишь для того, чтобы продемонстрировать мою «ревность» к его «успехам». А иначе — где же взять мотив убийства? Ведь убийств без мотива не бывает, следовательно…
Оставив скандалящего Стаса на Арбате, я направилась к Смоленскому гастроному. Билеты в Минск для них с Виктором я купила заранее, оставались продукты и традиционное для их поездок вино. Я взяла бутылку «Гурджаани». Очередь, как всегда, двигалась медленно, но домой я все равно вернулась раньше Стаса. Он пришел не просто взвинченный — а какой-то взнервленный, точнее не скажешь, и всю горечь этого рокового дня обрушил на меня.
Странно, но я не помню деталей: тех наверняка обидных и, как оказалось, уже непоправимых слов, которые мы говорили друг другу. Наверное, я истощила свой запас раньше, а иначе — как объяснить непростительную глупость, совершенную мной? Достав из уже упакованной в дорогу сумки бутылку «Гурджаани», откупорила ее и стала демонстративно, на глазах у Стаса, пить вино… Я знала, как беспокоит его мое увлечение алкоголем, как тяжело он на него реагирует. После смерти моей доченьки вино успокаивало меня, а потом вошло в привычку. Стаса страшно раздражал этот мой недуг, и я отказалась от вина полностью. Ради него. Вот почему и не должна была этого делать в тот момент, непростительно было в тот вечер играть на его нервах, даже если Стас не прав, несправедлив ко мне… И только Господь знает, для чего все это было Им допущено!
…Судья все еще читает приговор. Как долго! У меня болят ноги. И спина. Я страшно устала. Но я уже знаю, успела за немыслимо длительное время предварительного заключения поверить, что все это действительно происходит со мной. Именно со мной, актрисой Валентиной Малявиной.
18 июня 1983 года был день моего рождения.
Тогда же сравнялось 18 дней с момента, когда я очутилась в Бутырской тюрьме, в камере № 152 для «тяжеловесов» — так здесь называют тех, кто совершил особо тяжкие преступления. Я обвиняюсь в умышленном убийстве Стаса Жданько, погибшего пять лет назад…
Со мною в камере тридцать семь преступниц. Я уже привыкла к этим женщинам, к этим сводчатым потолкам, к тому, что постоянно горит свет, к моей шконке, на которой я сплю, к кормушке и прочему, прочему, прочему… Но здесь — сплошной досуг, и к этому привыкнуть невозможно.
Самое страшное осталось позади: меня подвели к камере, открыли тяжеленную дверь, а потом ее захлопнули.
Я поняла: всё. Мне уже никогда не открыть эту дверь самой.
Остановилась у порога, бросила отвратительный дырявый матрас и осмотрелась. Словно в тумане, медленно передвигались женщины, прикрытые мокрыми простынями. Их было много. Будто я попала в многолюдную баню. Туман — это табачный дым. Мокрые простыни — от невероятной жары, которая приключилась тем летом.
Как-то тихо было. И все смотрели на меня. А по радио Юрий Антонов пел: «Море-море — мир бездонный…»
Я поздоровалась и спросила:
— Куда мне можно положить матрас?
— А вот тут место есть хорошее, — хохотнула коротко стриженная женщина.
Место было у параши.
Я увидела другое свободное место и пошла туда.
— Здесь нельзя, здесь не положено. Над Глафирой никто не спит, — говорила все та же, с коротенькой стрижкой. Как будто из дурного фильма, где актриса плохо справляется с ролью, наигрывая хулиганку.
— Будет, — строго сказала я. И спросила у Глафиры: — Можно я лягу над вашей постелью?
Глафира расчесывала свои роскошные волосы и внимательно смотрела на меня. Через значительную паузу ответила:
— Можно.
Я никак не могла забросить наверх набитый каким-то тряпьем матрас. Смущенно сказала:
— Я не спала всю ночь. Не получается забросить матрас.
Стриженая опять хохотнула:
— Неужели не спала? Представь себе — нам этого не понять.
Дело в том, что всем прибывающим в тюрьму приходится провести ночь в страшнейших условиях, сидя в боксе. Таков порядок. Отчего таков? Неизвестно.
Мне очень хотелось спать. Уснула.
Проснувшись, обнаружила, что на меня смотрят с еще большим любопытством. Кто-то узнал меня по кино.
Совсем молоденькая моя соседка спрашивает:
— А вы артистка?
— Да, — говорю.
На что стриженая нагло заявляет:
— Какая артистка? Артистку-то по полету узнаешь.
— Ромашка, помолчи, — цыкнули на нее.
Оказывается, зовут ее здесь Ромашкой.
И вдруг я очень громко и повелительно говорю:
— Ромашка, подойди-ка ко мне.
— Чего еще?
— А вот что, Ромашка, моим крыльям тесновато в твоей камере.
Все захохотали. И Ромашка тоже.
Потом просят:
— Расскажи про артистов.
— Расскажу. Не сейчас.
Удивительно, что проснулась я в свой день рождения легко. На душе совсем спокойно. Увидела, что около меня стоит маленький кувшинчик, вылепленный из хлеба; узоры на нем сделаны зубной пастой, а в кувшинчике цветы, вырезанные из тетрадных обложек, — голубые, малиновые, желтые, — красиво очень.
А рядом на ажурной салфеточке — три пирожных, приготовленных из толченых сухарей, масла и сахара. Замечательные пирожные получаются.
Я была рада до слез. Благодарила.
Две веселые девочки, оставаясь по-прежнему в мокрых простынях, из махровых полотенец соорудили по чалме, взяли тазики и били в них, как в барабан, приговаривая в такт поздравления мне. Получился неожиданный праздник. Хохотали до невозможности.
Дежурной была казачка Валя, она несколько раз открывала кормушку, покрикивала на нас, но не сердилась. А мы продолжали дурачиться. Потом слушали по радио Высоцкого. После смерти его разрешили, и редкий день в радиоэфире обходился без него.
