Знакомьтесь, Черчилль - Маккей Синклер
После смерти Черчилля в 1965 году его историческая репутация периодически менялась в зависимости от политических тенденций. Сегодня, когда молодое поколение фокусируется на новых исследовательских ракурсах, мы все больше слышим о Черчилле как неисправимом и убежденном империалисте, непримиримом расисте и приверженце евгеники, который открыто высказывался о превосходстве белых англосаксов над всеми другими расами.
Что ж, мы всегда знали, что и это тоже о Черчилле. Такова уж наша современная, скрупулезно задокументированная жизнь — и наш новый мир оцифрованных архивов, — где определенные, сложные для однозначной трактовки моменты можно выделять из контекста, увеличивать громкость, придавать акцент, словно мы за пультом звукорежиссера.
В современном мире некоторые видят в Черчилле злобного динозавра, мечтавшего любой ценой сохранить Британскую империю и искренне верившего, что только он — и люди его круга — наделены способностью эффективно править отдаленными регионами земного шара. Это адаптация предыдущей версии, популярной во всем мире в 1980-х годах. Тогда его считали безответственным кровавым поджигателем войны, отдавшим приказ о воздушной бомбардировке беззащитного гражданского населения. Человеком, который — увидев весь ужас последствий атомного удара по Японии — задавался вопросом, не стоит ли проделать то же самое с территорией за «железным занавесом», идеологом которого он сам и был.
На самом деле, чтобы увидеть более созидательного Черчилля — «мощного старика… с его знаменитой бульдожьей усмешкой и неизменной огромной сигарой», как пел острый на язык мюзик-холльный комик Макс Миллер [3], — нам нужно погрузиться во времена Второй мировой войны и в начало 1950-х, когда он вернулся во власть в качестве премьер-министра.
Однако до войны он действительно «прославился» среди крупных рабочих сообществ как бессердечный аристократ, недрогнувшей рукой посылавший войска для устрашения забастовщиков. В довоенный период решения и действия Черчилля в Тонипанди [4] в 1910 году и во время Всеобщей стачки [5] в 1926-м сделали его олицетворением черствости тори.
Таким образом, несмотря на все заявления, что Черчилль десятилетиями был объектом нездорового поклонения, следует напомнить, что всегда существовала и противоположная точка зрения. И, как любой другой сложный, замысловатый узор жизни, все эти разные грани, как мы увидим, точны и абсолютно правомерны.
Увертюра. 4 августа 1914 года — когда погас свет
[6], [7]
«Уинстон полон гнилого тщеславия, — писала о Черчилле Марго Асквит. — Он бы уже от него умер, если бы не его крепкое здоровье».
Марго была супругой премьер-министра Герберта Генри Асквита. И наблюдала за Черчиллем холодным, неприязненным взглядом: по ее мнению, он был совершенно непозволительно наэлектризован возбуждением из-за надвигающейся войны. Это впечатление, которое разделяли многие другие, будет определять отношение к Черчиллю годы и десятилетия.
Между тем более чем возможно, что миссис Асквит, считая его высокомерным и тщеславным, в корне заблуждалась в своем отвращении. В 1914 году Черчилль лучше, чем многие, осознавал, ужасы какого масштаба ожидают мир. Он отнюдь не был беспечным.
В юности, на закате XIX века, Черчилль изучал искусство разрешения конфликтов, будучи курсантом Королевского военного училища в Сандхерсте [8]. К тому времени уже было очевидно, что эпоха великих войн с ее щегольскими мундирами, сверкающими саблями и прекрасными боевыми скакунами канула в Лету. Более того, всем казалось, что грядет новая эпоха — эпоха мира. Черчилль и его однокашник, еще один подросток, учившийся в Сандхерсте в 1893 году, задавались вопросом: разве возможна вообще новая война в Европе?
«В ту пору было откровенно жаль, что этот вопрос носил умозрительный характер, — однажды написал Черчилль о периоде своего военного обучения, — и что эпоха войн между цивилизованными нациями ушла навсегда. Живи мы всего сотней лет ранее, какое чудесное будущее ждало бы нас! Только представьте, что значило быть девятнадцатилетним в 1793 году, накануне более чем двадцатилетней войны против Наполеона! Однако теперь с этим покончено. Британская армия не открывала огонь по войскам белой расы со времен Крыма (1853–1856), и теперь, когда мир стал столь благоразумным и миролюбивым — да еще и столь демократичным, — великие дни миновали».
Безусловно, эта смесь явной иронии и вполне искреннего романтизма, высказанная много лет спустя, довольно легкомысленна, но все равно в ней слышится — и подчеркивается — предощущение Черчиллем грядущей тьмы.
4 августа 1914 года война обрела новый статус. После вторжения Германии в Бельгию весь континент жил с максимально скверными предчувствиями. «Роллс-ройс» Министерства иностранных дел остановился у посольства Германии, а в Берлине неуправляемая толпа швыряла булыжники и кирпичи в окна британского посольства. Страны предъявили друг другу ультиматумы, а Черчилль — на тот момент первый лорд Адмиралтейства, отвечавший за Королевский флот, — без более широких консультаций подготовил перебазировку флотилии британских военных кораблей в Скапа-Флоу на Оркнейских островах.
Поздним вечером, когда часы с каждым очередным боем приближали мир к войне, Марго Асквит находилась на Даунинг-стрит вместе со своими домочадцами. Прошел день, полный телеграмм и страха. Марго, ее муж и все собравшиеся в здании ожидали начала войны.
Если не считать далеких приглушенных гудков и перезвона пароходных колоколов, доносившихся с Темзы, тишину того вечера нарушало только периодическое железное бряцание Биг-Бена. В ту ночь их ожидание приобрело поистине ужасающую серьезность. Марго Асквит не могла не описать этот момент в своих мемуарах:
«Часы на каминной полке отбили очередной час. Я зашла взглянуть на детей, которые уже спали после ужина, а потом присоединилась к Генри в Кабинете министров. Лорд Крю и сэр Эдвард Грей уже были там, мы сидели в полной тишине и курили сигареты; кто-то выходил; кто-то входил; никто не произносил ни слова.
Часы на каминной полке отсчитали новый час, и, когда пробил последний удар полуночи, воцарилась полнейшая тишина, какая бывает перед рассветом.
Мы вступили в войну.
Я отправилась спать и, замешкавшись у основания лестницы, увидела Уинстона Черчилля, который с совершенно счастливым выражением лица бодро шагал к двойным дверям Кабинета».
Всего несколько месяцев спустя, когда ужасающая реальность войны была уже очевидной, Марго Асквит и Черчилль сидели рядом за ужином. «Боже мой, это же живая история! — воскликнул он, обращаясь к соседке. — Об этом будут читать и через тысячу поколений… Я бы ни за что на свете не отказался от этой великой, восхитительной войны!» Но потом он добавил: «Только, знаете, не говорите никому, что я назвал ее “восхитительной”… вы же понимаете, что я имею в виду». Она решительно не понимала.
Он тогда и правда не слишком удачно выразился. Возможно, после месяцев и даже лет дурных предчувствий уверенность в уже разразившемся конфликте зарядила его чрезмерным адреналином. Очевидно, как лесные звери инстинктивно чувствуют мощные силы, сталкивающиеся глубоко под землей и сотрясающие ее, и становятся беспокойными и возбужденными, Черчилль некоторое время ощущал геополитический тремор по всей Европе.
В 1912 году он в письме предупреждал кузена: чтобы спровоцировать ужасный конфликт между великими державами, «достаточно лишь легкой недоброжелательности или недобросовестности». И вот 28 июня 1914 года этот тектонический сдвиг наконец произошел. В тот день в Сараеве были хладнокровно застрелены эрцгерцог Франц Фердинанд и его супруга.
