Николай Полевой - Письма
Боюсь, не обременил ли я вас моим болтаньем; но простите говорливости и верьте, почтеннейший Павел Петрович, что я с неизменным чувством почтения есмь ваш усердный и преданный вам
Н. Полевой.
5. Ф. Н. Глинке[30][31]
25 января 1826 г. Москва
Милостивый государь Федор Николаевич!
С неизъяснимым удовольствием получил я ваше письмо от 24 с (его) декабря и приложенный при нем подарок – подарок, милостивый государь, потому что сочинения ваши, бесспорно, могут почесться изящнейшим украшением всякой книги и журнала.
Покорно вас благодаря за снисхождение к несовершенному моему созданию, за лестное одобрение слабых трудов моих, я спешу препроводить к вам, через А. Ф. Смирдина[32], экземпляры «Телеграфа» на 1826 год. Первая книжка украшена двумя вашими пьесами[33] – остальные, как скупец свое золото, буду беречь и помещать повременно: таких подарков, как ваш, я получаю очень немного и должен дорожить ими.
Виноват без всякого оправдания, что доныне ничем еще не отплатил за честь избрания меня в почтенное Общество, состоящее под председательством вашим. Если бог поможет, надеюсь в нынешнем году иметь более времени и досуга заниматься чем-нибудь порядочным, ибо не смею препроводить к вам какой-нибудь безделки. Журнал, заботы по части существования и, сверх всего, огорчения поглощали у меня все время в прошлом году. Жизнь человеческая сплетена из терний; есть, правда, в ней и цветочки, но их, по крайней мере, в плетушке моей жизни, страх как мало. Душа летит кверху – но жизнь земная тянет к земле! Что делать…
Экземпляры «Телеграфа» для библиотеки Общества препровождены мною к А. Ф. Смирдину. Прикажите взять.
С истинным почтением и совершенною преданностию честь имею быть ваш, милостивого государя, покорный слуга
Н. Полевой.
25 января 1826 г. Москва.
6. С. Д. Полторацкому[34][35]
Конец 1826 – начало 1827 г. Москва
С благодарением и поклонением гражданин Филадельфии честь имеет возвратить президенту Нью-Йоркской палаты «Journal des Debats» – ровно в назначенный день (воскресенье) – исправен? А все вы, президент, бранитесь за мою неисправность!
Верно, вы знаете об улучшении «Телеграфа»? Князь Вяземский (или Вязлемский, как кричат при выходе из театра жандармы) деятельно работает и не пошел ни на какие советы Пушкина[36], чтобы меня совершенно оставить! Порадуйтесь! Он пишет некрологию Тальмы[37], обозрение русской словесности, дал много статеек – хорошо ли? а? Пришлите мне с подателем «Encyclopedie portative» [38] – она мне очень нужна – ваш…[39]
7. С. Д. Полторацкому[40]
Январь – февраль 1827 г. Москва
Боливар[41], великий человек!
Что с вами сделалось, гражданин? Болен? Да поможет вам тень великого Франклина[42]: он умел отнять молнию у неба, а скипетр у тиранов.
Рады бы приехать к вам, но все дело в сборах. Хлопот много, но, однако ж, явиться нам можно будет; как мы желаем вам здоровья, свидетель бог, нет – Вашингтон!
Геро[43] изъявил желание Толстому[44], который говорил ему об этом от Вязменского, и обещал еще сотрудников; ведь это первый пример для русских журналов. Геро скоро пришлет первую статью и письмо свое, а теперь от него получено только «Revue poetique» [45], кажется, и прилагаемая у сего статья: обе выпечатаны из «Нотр Revue» [46]. Слышали ль вы, что меня недавно чуть было не взорвало в пороховом магазине? Небо сохранило дня мои для счастья гаитян.
Поклон и почтение
Бойе[47].
8. А. Я. Булгакову[48][49]
23 февраля 1828 г. Москва
Ваше превосходительство милостивый государь!
Имев честь получить письмо ваше от 14 числа сего февраля и прилагаемую при нем статью об Итальянском петербургском театре, долгом моим поставлю покорно благодарить ваше превосходительство за лестный отзыв ваш об издаваемом мною журнале. Похвала ваша есть одна из приятнейших наград на все труды и хлопоты, каких стоит мне журнал.
К крайнему прискорбию моему, я не могу напечатать присланной вами статьи. Мы все, журналисты московские, давно просили у ценсуры позволения писать о театре, но после указа 1824 г. это строго было нам запрещено. Не находя, однако ж, в новом уставе[50] ничего запретительного и видя, что в «Пчеле» печатают статьи о театре, и здесь в последнее время цензура самовольно позволила писать их. Вследствие этого была статейка в «Московском вестнике» [51] и невинные аханья в «Дамском журнале» [52]; словом, о новых театральных пьесах писать позволялось с тем только, чтобы «не говорить об игре актеров, не говорить о том, каково пьеса была поставлена, каково публика ее приняла, какова пьеса по существу своему, и отнюдь не намекать, что говорится о пьесе, игранной на театре».
Несмотря на все сии маленькие ограничения, партия театральных писачек, которой, признаюсь, не щажу я в моем журнале, будучи дружна с цензором (он сам драматист)[53], так обрезала еще сверх того мою первую статью, что если бы я мог доставить ее к вашему превосходительству, то, верно, вы посмеялись бы, какие искусные портные наши московские цензоры. Я решился лучше совсем ничего не писать. А к испугу цензуры, от 15 февраля сего года попечитель[54] сообщил повеление министра народного просвещения[55], чтобы отнюдь ничего о театре не печатать без особенного дозволения генерал-адъютанта Бенкендорфа[56], ибо все статьи в «Северной пчеле», как говорит министр, идут чрез его, а не чрез обыкновенную цензуру.
Если можно будет вашему превосходительству прежде отдать прилагаемую статью в сию особенную цензуру, то возвратною присылкою ее чрезвычайно одолжите издателя «Телеграфа» и публику нашу; статья будет немедленно напечатана.
Я получил от кн. Вяземского только выписки из записок Боке? и с особенною благодарностию их напечатаю, почитая все, что имею честь получать от вашего превосходительства, истинным украшением журнала моего. Ожидая приезда вашего в Москву, доныне хранил я отпечатанные особо листы превосходной статьи вашей о начале русских газет, которые при сем препровождаю.
С истинным почтением и совершенною преданностию честь имею быть, вашего превосходительства, милостивого государя, покорнейший слуга
Николай Полевой.
Февраля 23 дня 1828 года. Москва.
9. С. Д. Полторацкому[57]
24 ноября 1828 г. Москва
Шутка шуткою, а дело делом, милостивый государь Сергей Дмитриевич (простите холодным этим словам, но после вашей цыдулки – не смею поставить «любезный друг» и тем еще менее что-нибудь другое).
Если в шутку написана эта цыдулка ваша, то, признаюсь, дурная эта шутка опечалила меня; если ж в самом деле, то я не знаю, что подумать!
Если бы мое здоровье и время позволили мне, то сейчас отправился бы я к вам и просил вас разрешить недоумения. Но ни то, ни другое не позволяет мне сделать этого, и я принужден писать.
Если дело до этикета, то почему затворенная дверь есть оскорбление? Только в Москве вечно гости и вечно в гостях; более нигде этого не бывает, и звонок на дверях говорит, когда кто дома или нет.
Если дружба наша могла поколебаться от такого пустого дела, то – знаете ли? Она после этого не стоит доброго слова. Если вы, как друг, станете рассматривать себя, то не знаю, кто виноват будет.
Кроме головной боли мне дыхнуть сегодня не было времени. Приезжаете вы – я был дома, но подумал, что ему нет дела важного, и никак не полагал, чтобы это разрушило четырехлетнее знакомство и дружбу, при чем никто из нас не заметил друг за другом ничего сколько-нибудь предосудительного.
Неужели проклятый аристократизм и тут вмешался?! Неужели за то вам гнев, что плебей осмелился не сказать: «Я дома»? Если бы я знал, что это точно – клянусь прахом того человека, которого ставлю выше всех героев – мы более никогда бы не видались.
Но – нет! Это минутная вспыльчивость. – Не правда ли? Это не следствие аристократизма? Это не следствие расчетов? Скажите «да», и я готов на коленях просить прощения в действии моего сплина, моей дурной головы, на коленях, ибо перед другом не стыдно сгибать их.
Да или – нет?
Если мы не расстанемся навсегда, то идите к нам сейчас или в этот вечер, обнимемся и – во имя… докажем, что добрые люди могут ошибаться, поступать не так, но сознаются в ошибках и умеют ценить друг друга выше вздорных пустяков и капризов.
