Вячеслав Шестаков - Подъемы и падения интеллектуализма в России. Мои воспоминания
Потребность припоминать свой жизненный опыт возникает с возрастом. В молодости мы редко храним воспоминания, надеясь, что жизнь предоставит нам многообразие опыта и выбора. Но с возрастом человек пересматривает картину своей жизни, оценивает, правильно ли он поступил в тот или иной момент жизни. Случись что, совершенно по-другому прошла бы жизнь, да и ты сам стал бы другим.
Странная вещь – возраст. Сначала его нет или же представляется, что он принадлежит кому-то другому, но только не тебе. Долгое время кажется, что возраст – как плохая, дождливая погода, от которой можно отгородиться, спрятавшись под крышу или, на худой конец, под зонтик. Во всяком случае, твоя жизнь и твой возраст – это совершенно разные и даже несовместимые вещи. Ни твое чувство, ни твое настроение, ни физическое ощущение от возраста не зависят. Когда ты молод, ты можешь быть мудр не по возрасту, а если ты полагаешь, что мудр в своих суждениях или писаниях – то это не заслуга возраста, а твоя собственная.
Не знаю, как долго жили древние. Если судить по Гомеру или Библии, то довольно долго, но быть может, у них было мифологическое время, которое не совпадает с нашим. Но, во всяком случае, у них было почтение к пожилому возрасту. Пожилых слушались, от них ждали мудрого слова, итогов жизненного опыта. Старость была почтенна, более того, она была желанна. Цицерон в трактате «О старости» перечисляет достоинства, которыми обладает старость по сравнению с молодостью: никаких забот, увлечений, комплексов неполноценности, всего того, чем так отягощена молодость. Правда, в античные времена выживаемость пожилых людей была намного выше, чем в наше время. Наверное, пенсионная система была более совершенна.
По нашим меркам, Моцарт и Пушкин умерли молодыми. Наше сознание охотно мирится с датами их смерти. Трудно представить, чтобы случилось с этими гениальными художниками, если бы они дожили до старости. Не дай бог, растеряли бы свое жизнелюбие, отказавшись от грехов и надежд молодости.
Что делали в моем возрасте мои учителя и коллеги? Кажется, не очень многое. Асмус перестал писать и печатать свои работы, сосредоточившись на жизненных трагедиях переделкинского кружка с его любовными треугольниками и кантовским созерцанием звездного неба через телескоп. «Звездное небо над нами, нравственный закон в нас», – так говорил великий философ. И Асмус следовал этому императиву. М. Ф. Овсянников до конца своих дней руководил кафедрой и дополнил свою любовь к философии любовью к фотографии. А. Ф. Лосев готовился к признанию своей гениальности, провозглашая с кафедры: «Вас приветствует умирающий Лосев». До самого смертного часа работал В. П. Зубов, пытаясь побороть роковую болезнь переводом Августина «De Musica» и оправдать тем самым идеалы стоической философии. М. А. Лифшиц работал много до конца своих дней, много печатал, был центром интеллектуальной деятельности, пока его не подвело сердце. Борис Шрагин и Мераб Мамардашвили до старости не дожили. Трудно представить, что жизнь этих выдающихся мыслителей нашего времени совпадала с описанием достоинств старческой жизни Цицероном. Так что брать пример и подражать образу жизни других людей далеко не всегда удается. Надо ориентироваться исключительно на свой опыт, жизнь не принимает никаких подсказок. У каждого своя нить жизни, и нечего путать ее с чьими-то другими.
Мой хороший знакомый, с которым, правда, я встречался только один раз в Нью-Йорке, но впоследствии переписывался и переводил его книги, – американский психолог Рудольф Арнхейм, счастливо прожил долгую жизнь, целых 103 года. Из них 85 лет он занимался наукой, писал книги, статьи, рецензии, путешествовал по миру. Он замечательно сказал о возрасте: «Возраст – это не причинный фактор и не свойство какого-то таинственного существа, это просто метр, с помощью которого измеряется время. Возраст в такой же мере ответствен за трудности последних лет, как и часы, висящие на стене»[2].
Правда, он добавлял: «С возрастом нарушается гармонический контакт духа и тела, тело перестает подчиняться требованиям разума. Гармоническое единство тела и духа – это большая иллюзия, свойственная молодым и здоровым. Когда тело подвержено болезням или травмам, оно ведет себя довольно странно. Как редко оно разумно и с уверенностью следует требованиям ума! Оно часто подводит нас. К тому же мы часто совершенно не знаем, как защитить себя. Для этого надо призывать экспертов. А мы сами оказываемся совершенно бестолковыми».
Ирландский поэт Йейтс тяжело переживал уходящие годы. Он говорил, что «старость – это эмиграция, когда собственная страна, как и любая другая, становится чужбиной». В одном из своих стихотворений он писал:
Что мне делать с этим абсурдом,
Я как карикатура во весь рост.
Дряхлый возраст привязался ко мне,
Как к собаке длинный хвост[3].
Мемуары – это попытка стимулировать свою память. Писать их непросто, так как нужно как бы заново переживать свою жизнь. В прошлом люди вели дневник, поэтому им легко было воспроизводить свое прошлое. В наше время мало кто постоянно ведет дневник, все мы страдаем от занятости, недостатка времени. И поэтому, садясь за воспоминания, полагаемся исключительно на свою память.
Что такое память? Оксфордский словарь указывает на несколько значений этого понятия. Одно из его значений – способность воспроизводить образы, ощущения или идеи, выработанные в прошлом. «Философская энциклопедия», в издании которой я принимал участие, рассматривает два типа памяти: индивидуальную память как способность индивида к сохранению и воспроизведению своего опыта и машинную (компьютерную) память. Когда я учился на философском факультете, я интересовался исследованиями памяти. Из зарубежных работ, посвященных памяти, я читал книгу Анри Бергсона «Память и материя». В этой работе французский философ выделяет два типа памяти: физиологическую, или двигательную, и истинную, образную, которая, по его мнению, определяет работу мышления. Большое значение для изучения роли памяти в процессе воспитания личности сыграли работы французского психолога Пьера Жане, который полагал, что память – определенный социальный способ приспособления к трудностям, которые преподносит нам изменчивое время. Жане считал, что изолированный от общества индивид вообще не обладает памятью, потому что он в ней не нуждается.
Современные психофизиологические исследования памяти во многом связаны с изучением локализации памяти в коре головного мозга. И хотя до сих пор не обнаружен какой-то центр мозга, отвечающий за работу памяти, известно, что в процессе научения и запоминания большую роль играет гиппокамп.
Следует отметить, что наряду с психологической, или индивидуальной, существует еще один тип памяти, который довольно редко становится предметом изучения, – историческая память. Об этой памяти мы ничего не найдем в психологических или физиологических исследованиях. И это вполне закономерно, потому что историческая память – функция культуры как мнемонического феномена, как системы, воспроизводящей прошлый опыт посредством традиций, обрядов морали. Искусство как область культуры и ее составная часть, очевидно, тоже может рассматриваться в качестве функции исторической памяти, как усвоение, запоминание и воспроизведение прошлого опыта посредством создания художественных образов.
Итак, можно говорить об индивидуальной и исторической памяти. Индивидуальная память может быть и у животных. Животные успешно запоминают прошлый опыт, они помнят место, где они живут, и способны возвращаться к нему, даже если их увозят за тысячи километров. Ученые считают, что некоторые животные, как, например, слоны, сохраняют память о своих предках – об этом свидетельствуют коллективные захоронения этих животных.
Но у животных отсутствует историческая память, эта память – исключительная принадлежность человека, о чем писал уже Аристотель в своем трактате «Память и воспоминание». Животное не запоминает свой родовой опыт. В своей работе «О пользе и вреде истории для жизни» Фридрих Ницше прекрасно показал отличие животной и человеческой памяти. Он считал, что память животного довольствуется ежеминутным, животное легко забывает прошлое и счастливо живет настоящим. Животное живет неисторически, оно растворяется в настоящем.
«Человек, – писал Ницше, – удивляется также и самому себе, тому, что он не может научиться забвению. Он навсегда прикован к прошлому; как бы далеко и быстро он ни бежал, цепь бежит вместе с ним… Человек должен всячески упираться против громадной, всё увеличивающейся тяжести прошлого. Наше существование есть непрерывный уход в прошлое, т. е. вещь, которая живет постоянным самоотрицанием, самопожиранием и самопротиворечием»[4].
