Адам Бревер - Неприкаянная. Жизнь Мэрилин Монро
– Не бойся, – говорит он. – Я же сказал: здесь ты в полной безопасности.
– Я и не боюсь.
Что еще ты можешь сказать?
– О, могу поспорить, что в глубине души ты такая же нервная, как и твоя мать.
– Я не боюсь, – повторяешь ты шепотом, глядя прямо на приоткрытую дверь – вдруг миссис Мартин вздумается заглянуть в комнату еще раз?
– Да не волнуйся ты так, – говорит он. – Это нормальный дом. Моя бабушка уверена, что нас защищает Господь.
Он вытягивает руку и сдавливает тебе плечо. На секундочку у тебя возникает ощущение, что у него вполне хватит силы сломать кость…
– У нас тоже нормальный, – отвечаешь ты.
– Говори, пожалуйста, громче. Я тебя почти не слышу.
– Просто у нас с мамой была черная полоса. Так бывает.
Ты дергаешь плечом, но он не убирает руку.
– Черная полоса, – повторяет Бадди с неприятным, немного ханжеским и злобным смешком. – У нас здесь черных полос не бывает. У нас всегда все тип-топ.
– Я скоро вернусь домой. Как только мама сможет вернуться к работе. – Ты передвигаешься ближе к краю кровати, в душе надеясь, что просто свалишься на пол. – Знаешь, она работает в Голливуде. Над фильмами.
Он подсаживается ближе.
– Монтирует фильмы. Редактирует. А еще она знает многих звезд. Она там в самой гуще всего. Так что все будет в порядке.
Его рука сползает с твоего плеча на грудь; от твоей кожи его ладонь отделяет лишь ткань твоего платья. У тебя только начала формироваться грудь, и ты почти не трогаешь себя там – она еще как будто и не твоя. Но его руки уже на ней. Вначале ты просто смотришь на все это, словно откуда-то сверху, но потом тебе делается не по себе, словно на твоей коже образовался ледник, и при этом ты так горишь изнутри, что лед почти тотчас же тает, стекая холодным потом; живот сводит, и ты боишься, как бы тебя сейчас не вырвало. Но отвратительнее всего – и оттого совсем уж непонятно, – что Бадди при этом выглядит простодушным и чистосердечным, как будто он – воплощенная доброжелательность. И когда его руки перемещаются к низу твоего живота, ты думаешь лишь о том, что хочешь быть дома, но каков он, этот твой дом, представить не можешь, и потому лишь пытаешься отодвинуться от него – медленно, дюйм за дюймом, пока наконец кровать не кончается и ты не падаешь на пол.
В воскресенье миссис Мартин принаряжает тебя, и ты уже не одиннадцатилетняя девочка, но уменьшенная копия пожилой богомолки, бесформенной и бесполой. Чулки до самого верха. Черные туфли, слишком тяжелые для ходьбы. Наряд, вполне подходящий для церкви, куда тебя и ведут. Она говорит, что тебе это нужно. Ей не нравится, что ты была замкнутой в последние два-три дня. (Тебе кажется, что это, скорее, завуалированный намек на твою мать, нежели подозрение, что под ее крышей могло случиться нечто ужасное.) Затем она поправляет себя: нам всем, мол, это нужно. Только так мы можем прийти к благочестию. (Возможно, она все же кое о чем подозревает…) Ты спрашиваешь, пойдет ли с вами Бадди, и она бормочет, что нет, у его матери, мол, на него другие планы, и ты не спрашиваешь какие, а она не удосуживается объяснить, и ты чувствуешь облегчение, потому что, если бы он пошел, тебе пришлось бы сидеть рядом с ним на церковной скамье.
Ты знаешь, что должна рассказать. Рассказать ей всю правду о том, что сделал Бадди. Но ты не знаешь как. И потом: вдруг ей и так уже все известно, хоть она и не подает виду?
Сидя рядом с тобой на скамье, она наклоняется и отрывистым шепотом требует, чтобы ты скрестила ноги. «Воззови к Господу – и будешь услышана». И она советует тебе опускать голову, когда улыбаешься. А когда идешь там, где много людей, надо смотреть вниз, себе под ноги, или на какой-нибудь предмет впереди. Зрительный контакт может передать неуместное сообщение. «Не стоит расслабляться только потому, что это церковь», – говорит она. Искушение повсюду, и оно постоянно тебя испытывает, а где еще испытывать искушением, как не в молельном доме? Когда ты поднимаешь голову и киваешь, показывая, что все поняла, она шлепает тебя по колену тыльной стороной ладони и шипит сквозь зубы: «Разве я не говорила тебе опускать голову?»
Пастор стоит перед прихожанами, вознося молитву во спасение души. Он небольшого роста, худощавый, но кажется огромным, возвышаясь в своей рыжевато-коричневой накидке с амвона, тогда как его синий галстук указывает вниз. «Избавление от греха, – изрекает он в конце, – наш единственный шанс». Голос у него громкий, ревущий, он расхаживает взад и вперед, проплывает из стороны в сторону, но где бы он ни находился, его голос нацелен прямо на тебя. И ты все принимаешь близко к сердцу. «Нам всем следует подумать над тем, как мы можем исправить ошибки, которые совершаем. А как узнать, что вы совершили ошибку, сделали ложный шаг? В ваших ногах усталость. Они начинают гореть, и нам всем известно это ощущение, идущее вроде как откуда-то снизу. Так и есть. Каждая наша оплошность на шаг приближает нас к дьяволу. А чем мы можем ее исправить? Избавлением от греха. Сказано ведь в Псалтыри, в псалмах 24:4–5: «Лишь тот, кто чист руками, сердцем непорочен, кто Именем моим не клялся зря и ложных клятв не приносил, получит он от Господа благословенье и милость от Всесильного, Спасителя его». Или, как говорят святые отцы в «Деяниях святых апостолов»: «Открыть глаза им, чтобы обратились они от тьмы к свету и от власти сатаны к Богу, и верою в Меня получили прощение от грехов и жребий с освященными». И ты чувствуешь, как все твое тело дрожит. Он знает не только все твои мысли, но и в чем заключается для тебя избавление. И у тебя возникает импульсивное желание сбросить с себя все те одежды, в которые облачила тебя миссис Мартин, и сидеть голой, чтобы прощение омыло тебя всю, чтобы принять спасение и, может быть, любовь. «Есть лишь одно место, где вы можете получить вечное избавление от греха, и вам всем придется проникнуть через эти ворота в одиночку. Но вы не сможете это сделать, если в ваших ногах дьявольское жжение, а потому вам всем придется поверить мне: омыть их можете лишь вы сами. И это неопровержимый факт».
Из церкви ты выходишь воодушевленной. Теперь ты знаешь, что должна делать, и это придает тебе сил. Пастор стоит в дверях, обмениваясь рукопожатиями с прихожанами. Снаружи ярко светит солнце, но лучи его останавливаются на пороге, не проникая в неф, куда через витражное окно пробиваются лишь искорки света, рисуя ромбовидные узоры на темном деревянном полу. Священник пожимает руку твоей двоюродной бабке.
– Рад вас видеть, миссис Мартин, – говорит он.
– Такая проникновенная речь! – отвечает она.
– А это еще кто у нас?..
Она представляет тебя. На всякий случай объясняет, что ты живешь у нее по необходимости, что это ненадолго, только пока лечится твоя мать. И тебе не совсем понятно, почему она делает упор на эту кратковременность твоего пребывания в ее доме – то ли потому, что нечто в тебе ее смущает, то ли потому, что она умышленно умаляет свое милосердие. Пастор берет твою руку в свои в знак приветствия. Ты вся заливаешься румянцем от смущения, и жар пронзает тебя до пяток. Тебе кажется, что он догадался о твоем желании обнажиться и даже увидел тебя голой, словно просветил насквозь своей силой, подобной рентгеновским лучам. Тебе остается только (помня о сказанном миссис Мартин) потупить глаза и смотреть вниз, себе под ноги.
Миссис Мартин улыбается священнику и кладет руку тебе на плечо, сжимая его с той же силой, что и Бадди несколькими днями ранее. Она обращается к тебе, но смотрит прямо на пастора:
– Не хочешь ли сказать что-нибудь, дорогая?
На ум ничего не приходит. Ты подыскиваешь слова, словно дар речи – это нечто совершенно для тебя новое; они оба ждут. Она вновь сжимает тебе плечо, и ты машинально выдавливаешь из себя:
– Спасибо.
– Я помолюсь о твоей матери, – говорит он, – но, надеюсь, ты сама будешь управлять жизнью, честно и верно… Помни, что сила Господа будет поддерживать тебя до тех пор, пока ты живешь праведно. – Он поворачивается к твоей двоюродной бабке. – Да благословит вас Бог, миссис Мартин. Продолжайте распространять слово Божие и живите по нему.
– Аминь, – говорит она. – Аминь.
На обратном пути все молчат. Ты смотришь на фруктовые сады за окном, думая о том, как лучше всего сказать ей о Бадди. Ты собираешься сделать это сразу же по возвращении, пока Бадди и его матери нет дома, а миссис Мартин пребывает на пике своего благочестия. От всех этих мыслей у тебя немного пересыхает во рту, и голова идет кругом. Но за тобой – сила Господа! И ты должна иметь чистые руки и непорочное сердце.
Сначала она закатывает тебе пощечину. Затем говорит, что ты омерзительна и она не потерпит подобных разговоров в своем доме. Возможно, ты и говоришь подобным образом со своей матерью, но только не в ее доме. Ты стоишь посреди гостиной, у тебя горит лицо и дрожат губы. Она расхаживает вокруг тебя, то смыкая, то размыкая руки, и ты слышишь ее дыхание так, словно сама сидишь где-то в глубине ее легких. Потом она, громко топая, уходит в кухню, но почти тут же возвращается и снова ходит кругами. Делает три круга. Ты едва стоишь на ногах, но не падаешь, потому что слишком легкая. И ты делаешь все, что в твоих силах, чтобы стать невидимой (сжимаешь кулаки, зажмуриваешься, собираешь всю свою волю), но когда смотришь вниз, то видишь свои пальцы, вцепившиеся в манжету платья, которое она на тебя напялила. А потом она исчезает в своей спальне. Ты остаешься одна в гостиной. (Быть может, впервые ты одна где-то еще в этом доме, помимо своей комнаты?) На какое-то мгновение ты расслабляешься, опускаешь плечи. В голове проясняется. Ты делаешь глубокий вдох, и вместе с ним к тебе возвращается немного жизни. Все будет в порядке. Шок уже прошел. Ты говоришь себе это снова и снова. Но тут ты слышишь шаги из спальни. Половицы не просто поскрипывают – они стонут и чуть ли не трещат. Ты вновь устремляешь взгляд в пол. Не смеешь смотреть на нее. Надеешься, что она пройдет мимо. Но она опять начинает расхаживать вокруг тебя. Кружит и кружит. Наконец, останавливается у тебя за спиной. Что-то бормочет. Снова и снова. Какое-то заклинание. Сначала смысл слов до тебя не доходит. Но она повторяет их раз за разом, ты улавливаешь ритм, а вместе с ним и смысл: «Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный… Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный… Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный… Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный…» Вскоре и ты уже мысленно проговариваешь все это, словно нет во всей вселенной других звуков, и слова эти мало-помалу теряют для тебя свой смысл… От первого удара ты падаешь на колени. Поперек спины… между лопаток… Это что-то тяжелое, вроде трости, свистящей у тебя над ухом при каждом взмахе руки. Ты вся напрягаешься, сжимаешься. Готовишься к новому удару. Ты хочешь сказать «нет». Хочешь сказать хоть что-то. Но голос пропал. Внутри тебя нет слов. «Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный… Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный… Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный…» Она не останавливается. Даже чтобы перевести дыхание. И трость обрушивается на тебя снова и снова. Но ты падаешь только после четвертого удара. И пока ты лежишь так, а она хлещет тебя по всей спине, ты думаешь лишь о том, чтобы уползти отсюда, забраться в свой чемодан, каким-нибудь чудесным образом запереться в нем, прижаться к Кларку Гейблу и вместе с ним улететь в другую жизнь, откуда все пережитое выглядело бы просто прискорбной историей.
