Арсений Несмелов - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.
Его стрелы метили в мой стиль. Надо было поднимать перчатку, но в этот день я не был пригоден для боя — я струсил, у меня почему-то заколотилось сердце; и, сказав несколько глупостей, я умолк.
Аглая Ивановна сделала вид, что не заметила краткого боя и моего поражения. Она заговорила о чем-то, к нему не относящемуся. А я подумал, что мне пора уходить.
Как раз в это время из сада раздался странный звук, напоминающий вскрик чибиса, но значительно более сильный, вскрик, полный тоски или мучительной боли. Он зазвенел и оборвался на высокой ноте. Я видел, как насторожились подрезанные уши Нелли и зеленым огнем вспыхнули ее глаза. Я посмотрел на хозяев, но они сделали вид, что ничего не слышали. Тогда я спросил:
— Что такое?
— Не обращайте внимания, — ответил Валентин. — Это больная женщина. Ее нервное состояние всегда ухудшается перед грозой. Барометр падает.
Он поднял голову на анероид, — я ранее его не заметил, — висевший на стене. Синяя стрелка прибора была почти в середине левой стороны диска, предсказывая бурю. Но и без этого уже чувствовалось приближение грозы. Сад за стеклами веранды, безмолвный еще недавно, зашумел, зароптал и стал озаряться голубым светом еще далеких молний. Мы молчали, и в наступившей тишине я услышал отдаленное громыхание грома.
Я поднялся, чтобы проститься и идти домой, но хозяйка удержала меня.
— Ведь вам далеко, — сказала она. — Вы промокнете до нитки — И любезно предложила мне остаться ночевать.
— Не стесню ли я вас?
— Нисколько. Я устрою вас здесь вот, на этом диване.
— Я, конечно, был бы очень признателен.
— Вот и отлично, — она встала; сын поцеловал у матери руку, то же самое сделал и я. — Да и пора спать, уже одиннадцатый час, вероятно. Сейчас Марфуша всё вам приготовит.
Через полчаса я остался на веранде один и стал раздеваться. Нелли осталась со мной. Дождя еще не было, но гром гремел близко; электрическая лампочка под абажуром то ярко вспыхивала, то угасала. Я, раздевшись, выключил электричество и лег на приготовленный для меня широкий, жесткий диван. При каждой вспышке молнии веранду с трех сторон заливал бледно-голубой свет, и сквозь ее стеклянные стены я в эти мгновения мог наблюдать всё бешенство бури, качавшей стонавший и вопивший сад. Потом в оглушительных ударах и раскатах грома хлынул ливень, косыми потоками повисший за стеклами, зазвеневшими под его хлыстами.
Нелли лежала рядом с диваном, ее глаза светились зеленым огнем. Она не спала и слушала бурю. Не спал и я, но уже не томился.
Я глубоко вбирал воздух, ставший прохладным, освежающим сердце и легкие. Мне было бы совсем хорошо, если бы не сожаление о том, каким жалким ничтожеством был я в течение всего этого дня. И всё только оттого, что надвигалась гроза! Если бы я это знал, я бы, вероятно, сумел, сделав над собой усилие, побороть ее.
Отбушевав, гроза пролетела, но мою стеклянную клетку всё еще освещали молнии. Взбудораженный сад утихал; дождь уже не барабанил в стекла, а сонно стучал по железной крыше. Светящихся глаз Нелли я более не видел, она закрыла их, может быть, уснула. Стал дремать и я.
Я засыпал, когда услышал, что Нелли заворчала; и, открыв глаза, я увидел, что она стоит, вся подавшись к двери в сад. Валентин при мне ее запер, оставив ключ в замке.
Сначала я ничего не мог различить за дверью, наполовину стеклянной. Ничего не было и слышно, кроме стихающего шума дождя. Но когда вспыхнула молния, то я увидел, что за дверью стоит кто-то в чем-то светлом. Я встал и направился к двери, бросив Нелли, чтобы она не залаяла: «Нельзя!»
Теперь, подойдя к двери вплотную, я при свете глухонемых электрических разрядов ясно увидел, что за нею — женщина в одном легком светлом платье и с непокрытою головою. Я колебался, что мне делать, открывать или нет, ведь меня не предупредили о возможности неожиданного ночного визита. Но, с другой стороны, там, за дверью, под дождем, в этот поздний час мокнет женщина. И нерешительность моя продолжалась лишь до тех пор, пока я не услышал негромкое:
— Откройте… Отоприте!
Я повернул ключ, и дверь распахнулась — ее нетерпеливо тянули с той стороны. Меня обдал порыв свежего, сырого воздуха, влетевшего на веранду вместе с каплями дождя, а мою шею обняли две мокрые, холодные руки и вздрагивающие губы прижались к моим губам. Всё это меня почти напугало, но — мужской рефлекс! — я обнял женщину, почувствовал ее худобу, и ответил на поцелуй.
Когда же она оторвала свои губы от моих, то я услышат нежное и страстное:
— Ты мой единственный!.. ты самый лучший!.. Валентин. Валентин, если я еще живу, то только для тебя!
— Но я не Валентин! — опомнился я, выпуская незнакомку из своих объятий. — Я совершенно случайный человек в этом доме.
Женщина отпрянула и замерла, как бы не веря своей ошибке. Вспыхнула молния, и я увидел огромные глаза, полные ужаса или отчаяния. Она вскрикнула тем же птичьим вскриком, который я уже слышал, и бросилась от меня в глубину сада. Я остался на пороге раскрытой двери, смущенный и растерянный. Справа я услышал шаги — к двери подошел рослый мужчина в шортах, без рубашки, в вспышках молний мокрые плечи стеклянно блестели.
— Валентин Петрович? — спросил он, вглядываясь.
— Нет, — ответил я. — Только его гость, заночевавший от непогоды.
— Простите, пожалуйста! — сказал он. — Вас, наверное, побеспокоила моя больная жена. Я недоглядел, она убежала из дому. Вы не видели, куда она направилась?
— Прямо туда, — показал я направление.
— Спасибо.
Он ушел, а я запер дверь, лег и тотчас же уснул.
Валентин, как было условлено, разбудил меня ровно в семь часов. Вымытый ливнем, сад уже блистал в ярком солнце; его золотые лучи пробивались и в мою стеклянную клетку. Я чувствовал себя совершенно здоровым, сильным, бодрым и, самое главное, очень счастливым. Я даже удивился — почему мне так хорошо? Гроза прошла, чудное утро — вот и всё. Много ли надо человеку? Случайно взглянув на барометр, я увидел, что синяя стрелка перешла в правое полукружие диска, направляясь от «переменно» к «ясно».
В ванной комнате я смыл под теплым душем все остатки испарины вчерашнего проклятого дня и потом до тех пор стоял под холодными струями, пока у меня не застучали зубы. Затем, растерев тело мохнатым полотенцем, веселый, бодрый, радующийся неизвестно чему и отчаянно голодный, я снова вышел на веранду, где Аглая Ивановна и Валентин уже пили чай. Поздоровавшись, поцеловав руку барыни, я сел за стол. Голодный взор мой удовлетворенно отметил на нем много вкусных вещей.
Аглая Ивановна спросила, хорошо ли я спал, не беспокоило ли меня что-нибудь.
