Инга Мицова - История одной семьи (ХХ век. Болгария – Россия)
Вовка замолчал, и какое-то время мы втроем, не отрываясь, смотрели на папу.
– Уже на носилках, – сказал брат, – он протянул мне руки и сказал: «Хорошую жизнь мы прожили с тобой».
Брату, не мне! Господи! Может, в этих словах и заключается весь смысл дарованной нам жизни?
А потом был лафет, толпа. Нет, сначала я стояла с распухшим лицом, рядом возвышался брат, люди, подходя и выражая сочувствие, быстро проходили мимо, старались не встречаться со мной глазами. Один за другим шли солдаты и несли на подушечках ордена. Я, кажется, шла прямо за лафетом, держась рукой за гроб. Потом салют. Незнакомые солдаты, незнакомые люди окружали меня, и все казалось совершенно формальным, бездушным, недостойным папы. А потом солдаты построились и прошли быстрым маршем, равняясь на могилу. Я опустилась на колени, и они проходили мимо и смотрели на меня.
А потом…
Потом все в голове перепуталось, я думала, что сотрясение мозга может произойти не только от удара, но и от горя. Я не могла восстановить последовательность событий, вытащить из происходящего, что главное, а что нет. Все провалилось, и очнулась я только через месяц, когда мы с Гешкой и Володей отправились на машине в Латвию.
Мы ехали мимо коричневых озер, и один раз, остановившись прямо у дороги, я бросилась в озеро и поплыла в коричневой, густой, как масло, воде. Что-то нереальное было во всей картине – высокие деревья, стоящие вокруг небольшого озера, коричневая, будто масло, вода, странный коричневый закат. Я раздвигала руками темную воду, смотрела в небо, сквозь деревья пробивались лучи заходящего солнца. Все было странно, темно и загадочно, будто давным-давно отснято на коричневую пленку.
Уже в сумерках, когда озера мелькали повсюду, справа и слева, одно за другим, мы свернули с шоссе, поехали по проселочной дороге и остановились у одиноко стоявшего на берегу дома.
Напротив дома сидел старик и доил корову. Володя направился к нему, старик обернулся, и я увидела… папу.
Я пошла вдоль поля, уходя в темноту. Посередине Латгалии, за 2500 км от Болгарии, в поле сидел старик, доил корову и был поразительно похож на папу.
Это что-нибудь да значило.
Старик выделил нам половину дома. Две комнаты, есть телевизор, газ, комнаты очень чистые, наполненный воздухом. Вдоль дороги – аллея кленов, столь огромных, что каждый по отдельности – роща.
– Когда посадили эти клены?
– А кто его знает. Когда я приехал сюда в тридцатом году, они уже были большие. – И пошел, не оборачиваясь в дом.
– Кто тебе помогает? – спросила я.
– Кто? Кто? Сам. Надо – и идешь.
Ничего не значащая фраза – два слова: «надо – и идешь», но они ранят, будто удар под дых.
«Знали бы ваши чертовы комсомольцы, как мы не за плату, не за славу, не за страх, надо – и идешь». – Огромные круглые глаза смотрят гневно на меня…
Высокие горы. Ночь. Парень молодой и ловкий в клетчатом спортивном костюме перебегает от дерева к дереву… Почему-то из всего прошедшего я вижу всегда одну картину: темную ночь, тропинку в лесу, уходящую вверх, и тонкую, сильную фигуру отца, готового ко всему. Я не вижу ни забастовок, ни тюрем, ни демонстраций – только одинокую фигуру, быстро поднимающуюся в гору в темном лесу.
– Как у вас хорошо, – говорю я.
– Хорошо, так оставайся. – Я слышу папины интонации.
Он испытующе глядит на меня. Потом отворачивается.
– Купи дом вот этот, – указывает он на соседний пустующий дом, где на застрехе свил себе гнездо аист. – Купи и живи, – говорит он твердо и вновь поворачивается.
А я пытливо все вглядываюсь ему в глаза, пытаясь понять, кто это произнес и чье желание он выражает. Вчера, когда мы обедали, накрыв ящик клеенкой, сидя перед окнами, старик вышел из дома.
– Вот как бывает в жизни, – сказал он.
– Что это? – спросил Володя.
Но я уже видела, что старик достал фотографии.
– Садитесь, поешьте с нами, очень вкусная каша, с яблоками, – предложила я.
– Я уже ел.
Он сел, осторожно опускаясь на доску, положенную на два чурбана. Я вытерла руки и протянулась к фотографиям.
– Вот так бывает в жизни. – повторил он. – Это мой сын. Вот уже три года нет. – Старик сразу заплакал, поджимая губы и часто дыша.
– Все от баб, – сказал он, утирая слезы. – Это же не человек. Я скажу: из тысячи – одна бывает порядочная. И то не из каждой тысячи. Сын выпил, так ты, если человек, помоги ему. Собери за него сено. А она нет, – старик опять заплакал, – взяла из дома ушла, бросила его одного. А утром приходит, а он мертвый.
Старик, всхлипывая, вытирал слезы рукой.
– Потом кричала. Так ты кричи и люби, когда живой, – сказал он, переставая плакать и вытирая слезы.
Я смотрела удивленно – мой отец не плакал. Только когда умерла мама. «Вера! Вера!» – рыдал он, и слезы катились по его генеральскому мундиру. Мне бы тогда понять, как он стар.
– Инфаркт?
– Да, откуда знаешь? – спросил он, помолчав.
Я не ответила.
Старик протягивал фотографию за фотографией.
– А невестка в молодости еще хуже была, злая, – сказал я. – Сейчас подобрела.
– Откуда знаешь? – вскинулся старик, глядя внимательно из-под очков.
– Вижу, – сказала я.
– Понастроили домов, откуда народу-то столько, – говорил старик, недовольно поводя головой. – Всем что-то надо. Кричат, толкаются. Всем надо в город, а жить-то негде. Ты в городе живешь?
– Нет, – сказала я… – У меня умер отец.
Старик кивнул.
– Да ты себя-то побереги, – сказал он, ласково и твердо взглядывая на меня. – Я, как увидел, сразу понял. Мне тоже уже пора.
Он обводит мутными глазами дома.
– Сил нет. Хватит. Пожил. Помру – похоронят. Что я только не видел на свете! Колхоз все отобрал. Пропал труд. Сейчас работать не хотят. Атомку бы на них. Я молодой сильный был. Что я только не видел на свете, чего только не пережил. – Старик сокрушенно качает головой и поджимает губы. – Что только не видел. Было большое хозяйство, все отобрали. Остался дом… судили за изнасилование. У меня были две свидетельницы – жена и ее тетка. Берут меня на суд, а я там и говорю, – старик заплакал, – «Господи, ты все видишь, сделай по праву», только это и сказал – и меня оправдали. – Старик вытирал слезы, улыбался. – А ее приговорили к штрафу. Ограбили меня, все отобрали, коровы, лошади, свиньи, овцы… Был на военной службе.
Старик опускает голову, так что становится видна блестящая лысина.
– Да ты себя-то пожалей, – говорит он опять, взглядывая на меня.
Он полез в карман и вынул еще фотографии.
– А вот это кто? – старик чуть улыбался.
Молодой русый парень, на фоне гор, с тросточкой, с незнакомым лицом.
– Это ты, – сказала я.
– Ваша милость. – Старик удовлетворенно кивнул и галантно поклонился.
