Сергей Есин - На рубеже веков. Дневник ректора
Пошел я на этот мюзикл в основном из-за В.С. Но перед спектаклем, когда приехал шофер Федя, у нас разгорелся жуткий скандал. В.С. всегда нужен зритель, чтобы самоутвердится и дать мне реванш. Она совершенно не понимает ни расстановку сил в институте, ни моего положения, ни того, что Федя много рассказывает из сущего О.В., которая и превратно все истолкует и неправильно все поймет. В том, что такая быстрая связь существует, я убедился недавно. Запустил одно наблюдение об О.В. через Федю, и уже на следующий день оно с ее комментарием вернулось в институт. Здесь мне стоит выбрать какую-нибудь собственную тактику.
Спектакль мне, скорее, не понравился. Надо отдать должное невиданным спецэффектам и стремлению театра выдвинуть на сцену молодежь. С основным приемом и интонацией я уже был знаком лет тридцать. Типичный западный, американский мюзикл, но с русскими текстами и русскими сегодняшними приколами. Зал бешено реагирует на все невинные и простенькие шуточки. Здесь меня больше волнует некая подловатая, примиренческая социально-политическая позиция. Мальчики и девочки поют и благополучно находят свое место в жизни. Невинная ложь искусства. Это фон социального крушения большинства молодежи, отсутствия работы, войны в Чечне, регрессе в промышленности. Именно так хотел бы видеть ситуацию правящий класс и верхушка общества, и театр с готовностью сказал: еее-сть! Спектакль для богатых. По размаху этот спектакль мне чем-то напомнил спектакль у К. Райкина «Опера нищих». Это действительно спектакль для богатых. Сидящий рядом со мной молодой мужчина все время что-то считывал с дисплея радиотелефона. Программка стоит 70 рублей, в фойе продают майки с надписью «Метро» — 300 рублей. Я представляю, как безумно этот спектакль нравится нашему Лужкову, носящему пролетарскую кепочку!
Вечером взасос читал В. Топорова.
1 мая, понедельник. Рано вернулся из Москвы на дачу и принялся, не разгибая спины, за реконструкцию теплицы. Еще раз подумал, как хорошо, когда ты что- то перестраиваешь и добавляешь к сделанному до тебя. Каким этот участок мог бы стать через двадцать лет. Меня удивляет мое вдохновенное хозяйствование на природе. А ведь собственная работа лежит и не движется.
До глубокой ночи медленно с карандашом читал мемуары Топорова «Двойное дно». У мемуаров есть еще подзаголовок «Признание скандалиста». И в первом и во втором случае Топоров желаемое выдает за действительное. Нормально все, искренне, точно. Мне это особенно интересно, потому что это моя среда. Многие фамилии, развенчанные В.Л., я когда-то слышал с придыханием от своей ленинградской приятельницы Миры Смирновой. Есть прекрасные места, связанные с теорией перевода. Есть много совпадающего с моими собственными мыслями. Топорову дозволено высказать то, о чем я сказать не имею права. И конечно, он, никакой не антисемит, он просто очень хорошо знает «своих». Не могу удержаться, и как обычно, цитирую:
«Кстати, о евреях. Как и всякое маргинальное творческое поприще, поэтический перевод предоставлял им шанс выйти далеко за рамки «национально-пропорционального представительства». Скорее, наоборот, — неевреи в своей совокупности составляли в переводе нацменьшинство или, если угодно, образовывали «малый народ». Порой, правда, проходила кампания гонений. Директор «Художественной литературы» Валентин Осипов (ставший потом «большим демократом») потребовал, чтобы переводческие договоры подавали ему на подпись тройками — причем среди трех имен одно непременно должно было быть русским. Так мне единственный раз в жизни пришлось выступить в роли «аризатора»: в одну тройку попали договоры Юнны Мориц, Маргариты Алигер и Виктора Топорова».
Вообще Топоров прекрасно чувствует литературу. Чего только стоит его пассаж об Айги! Я иногда пытаюсь объяснить себе успех за рубежом того или иного иностранца, тут приходит умница и аналитик Топоров и, как из снайперской винтовки: «Мне всегда хотелось перевести на русский стихи Геннадия Айги. Нет, не потому, что они написаны верлибрами, а я бы их зарифмовал, — я бы их верлибрами и перевел. Но, при всей яркости метафорики, слово у Айги — приблизительно, общо, нечетко — из-за чего возникает впечатление талантливого подстрочника. Чрезвычайно талантливого, но подстрочника. Стихи Айги переводимы и на русский язык — возможно, именно поэтому они значительно более популярны в переводах на иностранные».
Опять новый пассаж, ему, эти самые свои, досадили больше, чем кто-либо еще. Цитирую потому, что и этот пассаж всецело отвечает моим собственным настроениям.
«Меня часто обвиняют в антисемитизме (хотя применительно ко мне речь может идти только о национальной самокритике), даже — как некто Рейтблат — в «неуклюже скрываемом антисемитизме». Меж тем совершенно ясно, что разговор о еврейском преобладании (или о еврейском засилье) в определенных сферах деятельности и о специфических, не всегда безобидных формах утверждения этого преобладания, разговор, в годы советской власти с ее неявным и ненасильственным, но несомненным государственным антисемитизмом абсолютно недоступный, — сегодня, когда евреи перестали скрывать или хотя бы микшировать свое еврейство, не отказавшись, однако же, от методов и стилистики неформального тайного общества, — такой разговор сегодня необходим и неизбежен — и вести его надо в форме честного диалога с теми, кого презрительно аттестуют или шельмуют антисемитами».
Дальше уже Топоров пишет по существу. Одному из первых достается моему старому знакомцу Даниилу Гранину, который вовсе и не Гранин. Я, оказывается, довольно многое пропустил в его творчестве. В том числе и какую-то повесть-памфлет о давнем первом секретаре ленинградского обкома КПСС Романове. Так вот, Герой Социалистического труда Гранин, чьи выступления с таким блеском всегда украшали пленумы обкома, написал об этом самом Романове повесть-памфлет. Вот так утверждает Виктор Леонидович Топоров и соответствующим образом комментирует: «Я ничего не имел, да и не имею против Гранина. Напротив, считаю его недурным очеркистом, поневоле — в силу особой иерархичности советской литературы — превратившимся в средней руки прозаика… Изначальное отсутствие чести и достоинства — лишь оно дает человеку возможности сочинить памфлет против того, кому ранее, до свержения, лизал пятки. То есть, точнее, если ты кому-нибудь (кроме сексуальных партнеров) когда-нибудь лизал пятки, то никогда и ни против кого не смей писать литературных памфлетов». И последнее все на ту же, опротивевшую мне тему. Миф о том, как в годы советской власти евреев зажимали. Так сказать, ленинградский комментарий:
