Георг Брандес - Неизвестный Шекспир. Кто, если не он
Однако в таких пунктах может ведь все-таки оказаться, что то, в чем мы видим проблески шекспировского остроумия или искры шекспировского гения, есть лишь подражание шекспировской манере.
Совсем иначе, плоско и неуклюже, подделывается под заключение комедии «Сон в летнюю ночь» пролог Гауэра к третьему действию:
Уснул, утих весь шумный дом.
Лишь слышен храп гостей кругом:
Так брачный пир их утомил,
Пресытил их и тягчил.
Кот мышку в норке сторожит,
И глаз его во тьме горит,
Как уголек; сверчки поют,
Найдя за печкою приют.
Сравните песню Пока:
Теперь огонь в печах погас,
Совы зловещей крики
Напоминают смерти час
Страдальцу-горемыке.
За этим введением еще следует неумело составленная немая сцена, за нею продолжение тяжеловесного, эпически растянутого пролога и вдруг — как если бы голос из иного мира, золотой голос, звучный и богатый, прервал бесцветную чепуху, как если бы полились волны небесной музыки, по которой давно томился наш слух — вдруг раздается голос самого Шекспира во всей его несомненнейшей неподдельности и с чисто царственною мощью. Пусть читатель отыщет в английском тексте эти дивные стихи:
Перикл (на палубе)
Ты, грозный бог пустыни водяной,
Уйми ты гневным словом эти волны,
От ада хлещущие к небу!
Ты, Властитель ветра, скуй его железом
И призови обратно в глубь морей!
Могучий! Оглушительные громы
Ты усмири, и серные огни
Проворных молний потуши рукою
Спокойною. — О Лихорида, что
С царицею моей? — Шумишь ты, буря!
Ты хлещешь, точно ты сама себя
Стремишься выхлестнуть! Свисток матроса
Не слышен, точно шепот в ухо смерти. —
Эй, Лихорида! и т. д.
Кормилица приносит новорожденного младенца. Она говорит:
…Вот вещица вам,
Для этих мест уж слишком молодая.
Когда б она с понятием была,
То умерла б, как я, едва живая.
Возьмите ж на руки кусочек этот
Царицы вашей мертвой!
Перикл.
Лихорида!
Лихорида.
Терпенье, господин; не помогайте
Свирепству бури. Все, что вам осталось
От королевы — это ваша дочь.
Для ней старайтесь мужественно горе
Сносить, чтобы ее спасти.
Входят матросы, и после нескольких прямо мастерских реплик, дающих полное представление о неистовстве бури и усилиях матросов спасти корабль, они в своем суеверии требуют от Перикла, чтобы он выбросил за борт бедную, едва только испустившую дух царицу. Царь вынужден уступить им и, обращаясь к умершей, говорит мелодическими стихами:
Ужасную родильную постель
Тебе судьба послала, друг мой бедный!
Ни света, ни огня; тебя забыли
Враждебные стихии. Не имею
Я времени, в гробнице освященной
Чтоб схоронить тебя, но бросить должен,
Едва прикрыв, в глубокий ил морской.
Не памятник над бедными костями.
Не вечная стоять лампада будет,
Но воду мечущий громадный кит.
И волны шумные над хладным трупом,
Лежащим между раковин простых,
Носиться будут.
И он отдает приказ, чтобы корабль с новорожденным младенцем, который не вынесет морского плаванья, переменил курс и направился в Таре.
В этих сценах такое могучее веяние бури и пенящихся вод, в них так грохочет гром, так искрится молния, что выше этого нет ничего во всей английской поэзии, даже у самого Шекспира в «Лире», даже у Байрона и Шелли в их описаниях природы. Этот шторм на море и гудит, и ревет, и хлещет, и воет, так что свисток боцмана теряется с шипеньем в разъяренных голосах непогоды. Оттого эти сцены и знамениты, оттого они и дороги морякам, для которых писались. В этой области Англия имеет достаточно знатоков.
Впечатление оказывается тем сильнее, что к чисто внешней страсти стихий примешивается человеческая страсть, столь же нежная, как и великая, страсть, прорывающаяся наружу в сдержанном вопле Перикла над Таисой. Она не заглушается шумом непогоды, она раздается, как контраст бешенству ветра и моря, в звуках, идущих от одухотворенной и тонкой натуры. Восхитительны также слова, которыми Перикл приветствует новорожденную малютку:
…Будь же
Тиха вся жизнь твоя, мое дитя
Несчастное! От века не рождалось
Дитя в такой тревоге шумной. Мир
И радости тебе на долю! Грубо
Ты встречено на этом свете, точно
Не дочь ты князя. Будь же то, что после
Судьба сулит тебе приветно! Буря,
Огонь, вода, земля и небо громко
Тебя из чрева матери воззвали…
Хотя новелла Вилкинса весьма точно придерживается хода пьесы, все же лишь в двух только местах ее встречается совпадение, простирающееся до буквального употребления одних и тех же слов. Одно из этих мест находится во втором действии, следовательно, в собственном тексте Вилкинса, другое здесь. У Шекспира это место выражено так:
For thou art the rudeliest welcome to this world
That ever was prince’s child. Happy what follows!
Thou hast as chiding a nativity
As fire, air, water, earth and heaven can make…
В новелле Вилкинса сказано:
Poor inch of nature! Thou art as rudely welcome to the world as ever prince’s babe was, and hast as chiding a nativity, as fire, air, earth and water can afford thee [27].
Еще более, чем буквальное совпадение и сохранившиеся в прозе стихи, поражает здесь первое восклицание «Poor inch of nature!» («Бедный вершок природы!»), в котором до такой степени чувствуется Шекспир, что можно подумать, будто оно было забыто в рукописи, послужившей основой для первого издания пьесы.
Итак, сотрудничество Шекспира проявляется лишь с начала третьего действия. Он принимается за работу с рождения Марины. Почему? Потому что лишь с вступлением ее в пьесу сама пьеса начинает интересовать его. Создать эту фигуру, этот нежный образ девичьей прелести и недосягаемой чистоты, вот что показалось ему привлекательной задачей.
Обратите внимание на то, как соответствует духу Шекспира сцена, где Марина непосредственно перед тем, как Диониса отсылает ее, чтобы отдать ее в руки убийце, сыплет цветы на могилу своей умершей кормилицы. Эта сцена как бы предвозвещает две, вскоре после того написанные сцены в других произведениях Шекспира: в «Цимбелине», где братья осыпают цветами мнимый труп отрока Фиделио — имя, под которым они познакомились со своей сестрой Имодженой, и в «Зимней сказке», где пастушка Пердита раздает цветы знатным чужестранцам и своим гостям. Марина говорит (IV, 1):
