Алексей Свирский - История моей жизни
И долго человеческие голоса сплетаются между собою и густым говором реют над головами собравшихся.
Поздно вечером мы с Татьяной Алексеевной прощаемся с Василием Евдокимовичем. Вручаю старику мою листовку. Он сердечно благодарит и до боли сжимает мою Руку
Мы входим в тихую морозную ночь, сопровождаемые алмазными кругами сверкающих звезд,
В эту ночь мы не можем заснуть. Мысли о завтрашнем дне отгоняют сон.
Долго в ночной тиши шелестят наши голоса. Нас волнует вопрос, примет ли царь народ? И если примет, то как это произойдет? Но ни я, ни Татьяна Алексеевна ничего предвидеть не можем, и бесплодный разговор длится до рассвета.
Но вот уже и утро. Торопливо умываюсь, грею на плите чайник и поднимаю жену.
— Чего ты спешишь, безумный? Ведь свидание с народом обещано в двенадцать часов.
— Лучше раньше выйти, — возражаю я. — Больше увидим и более удобное место займем.
Сегодня нет солнца. Сырой прохладой веет от серой мути нависших облаков.
Выходим на улицу. Народу много. Все двигаются по направлению к Невскому. Много учащейся молодежи — гимназисты, студенты и курсистки. Но больше всего представителей так называемого третьего сословия — ремесленники с женами и детьми, служащие, мелкие чиновники и всякого рода беднота.
Вглядываюсь в лица, вслушиваюсь в разговоры и не нахожу никаких признаков волнения, особой какой-либо возбужденности или страха.
На Знаменской площади картина меняется. Здесь бескрайнее море. Черной волнующейся рекой широко вливается оно в Невский проспект. Преобладающее место тут занимают рабочие, прибывшие из-за Невской заставы.
— Безо всякого сомнения выйдет к народу царь-батюшка, — говорит идущий рядом с нами бедно одетый старик в рыжей меховой шапке.
Говорящий поворачивает к нам седую бороду в ожидании возражения и, не дождавшись, продолжает:
— Ежели царь этого не захотел бы, то разве дал бы он такую свободу? Глядите-ка, — уже размахивает руками старик: — куда подевались городовые, вся полиция и разные жандармы… Ни конных, ни пеших, ни конок, ни извозчиков… Гуляй, народ… Твой город… И вот мы по этой самой причине гуляем по самой середине мостовой.
Из живого слитного массива людей, из плотной гущи, раздаются живые отклики на слова старика. Говорят бабы с грудными детьми на руках, говорят мужики, прибывшие из ближайших деревень, и простолюдины, охотно и весело идущие на обещанный праздник.
— Царю обманывать не полагается…
— Известное дело… Разве можно, чтобы помазанник божий, да вдруг обман… Совсем не подходящее дело…
Катится человеческая река. Повсюду разлит безмятежный покой.
В ожидании чудесного зрелища — свидания царя с народом — люди становятся добрыми, вежливыми, стараются не толкаться, не грубить. Все идет чинно, тихо и серьезно.
Чувствуется, что в этом многотысячном движении, в этом огромном коллективе живет одна мысль, одно желание — освободиться из-под пресса жестоких законов самодержавия.
Чем ближе к адмиралтейской золотой игле, вонзившейся в низкое облачное небо, тем становится многолюднее. С невероятным усилием удается мне вместе с Татьяной Алексеевной вынырнуть из человеческих теснин и очутиться на углу Александровского сада и Дворцовой площади.
Нежно-розовый дворец, неподвижный белый щит Невы и обширная площадь, окруженная корпусами морского штаба, хранят обычное величавое спокойствие. Только странным мне кажется, собрание офицеров гвардейского корпуса.
Здесь кирасиры в высоких шапках, отороченных белым мехом, и в сверкающих медью кирасах, франтоватые гусары с красными ментиками на спине, тяжеловесные драгуны и уланы. Все они гарцуют на конях перед дворцом.
— К чему это? — тихо спрашивает Татьяна Алексеевна.
— А ты думала как — царь в одиночку выйдет? Этого, брат, не бывает. Царь без парада не может.
А народ все прибывает и прибывает. Пробило двенадцать часов.
Царя нет.
Народ сейчас же находит оправдание. В задержке, мол, виноваты путиловцы. Они идут сюда из-за Нарвской заставы во главе с Гапоном. Идут с портретами царя, с иконами и хоругвями.
Кто-то из верховых на Дворцовой делает нам знак отодвинуться.
И в этот же миг раздаются серебряные звуки горниста.
— Царь едет!.. — слышится в толпе.
Мужчины срывают шапки. Некоторые женщины стараются приподнять своих грудных детей, чтобы царь видел. Мальчишки взбираются на деревья Александровского парка и серыми птицами повисают на оснеженных ветвях.
У выхода из Дворцовой площади на Невский проспект выстраивается рота вооруженных солдат. Первая шеренга опускается на одно колено, направляя ружья в народ, а вторая остается стоять и держит винтовки на прицел.
Народ останавливается. Ни малейшей зыби на человеческом море.
Народ замер в ожидании. И вдруг взлетает команда офицера, и вслед за тем раздается короткий сухой треск. И сейчас же треск повторяется.
Что это?…Неужели!.. Нет, этого не может быть!.. Ведь народ спокоен, и все молчит вокруг… Ага, да, убивают…
Падают люди… Пули снимают детей с деревьев. Серенькими комочками падают маленькие мертвые тела.
Шарахается народ. Сколько крови на снегу!.. Бегут…
Мгновенно заполняются Гороховая и Троицкий проспект.
Стреляют еще и еще… Проклятья… Стоны… Мольба о помощи… Рыданье женщин… Крики детей…
Умерла вера в царя. Конец надеждам. Пролита невинная кровь доверчивого народа…
К вечеру попадаем за Невскую заставу. Там уже тихо и темно.
— Алеша, ты слышишь? — шепчет Татьяна Алексеевна.
Прислушиваюсь. Где-то вблизи среди тишины плывет похоронный марш: «Вы жертвою пали в борьбе роковой»…
Поют рыдающие голоса мужчин и женщин. Несут на носилках трупы детей.
Вот и Василий Евдокимович. Старика узнать нельзя.
Сгорбился, осунулся, и сурово глядят глаза из-под нависших бровей…
Василий Евдокимович подходит к нам.
— Вы были там? — спрашивает Василий Евдокимович.
— Да, — коротко отвечаю я.
— Вы писатель, вы много слов знаете… Как это сегодняшнее назвать?.. Трагедия? Позор? Как?
Василий Евдокимович еще ниже опускает голову, на ходу придерживает носилки с убитой женщиной и продолжает:
— Беда — не верю в бога, а то бы я с ним поговорил… А вы пишите… Вы умеете это делать. Ядом мести отравите перо ваше… И не щадите врагов наших, как они нас не щадят.
Старик свободной рукой делает нам прощальный жест.
В этот миг я замечаю, как по его лицу катится слезинка и зарывается в серую бородку.
