Ольга Елисеева - Потемкин
«Под начальством моего брата по таможне служил один молодой человек по фамилии Радищев, — вспоминала Е. Р. Дашкова в мемуарах. — Он учился в Лейпциге, и мой брат был к нему очень привязан. Однажды в Российской академии в доказательство того, что у нас было много писателей, не знавших родного языка, мне показали брошюру, написанную Радищевым. …Я в тот же вечер сказала брату, который послал уже купить эту брошюру, что его протеже страдает писательским зудом, хотя ни его стиль, ни его мысли не разработаны, и что в его брошюре встречаются даже выражения и мысли, опасные по нашему времени. …Этот писательский зуд может побудить Радищева написать впоследствии что-нибудь предосудительное. Действительно, …Радищев издал несомненно зажигательное произведение, за что его сослали в Сибирь. …Этот инцидент и интриги генерал-прокурора (А. А. Вяземского. — О. Е.) внушили моему брату отвращение к службе, и он попросил годового отпуска, ссылаясь на расстроенное здоровье… Однако до истечения срока отпуска он подал прошение об отставке и получил ее»[1627].
Некоторые аспекты дела Радищева касались Потемкина. Дашкова называет протеже брата «молодым человеком», хотя в 1790 году тому исполнился 41 год. Он занимал весьма высокий (и доходный) пост начальника Петербургской таможни. Был хорошо известен при дворе, где начинал карьеру пажом. Затем за личный счет государыни обучался в Лейпцигском университете. Пользовался доверием и покровительством Воронцова, по его протекции получил из рук императрицы орден Святого Владимира. Кроме того, автор «Путешествия из Петербурга в Москву» являлся наследственным владельцем трех тысяч душ в разных уездах Российской империи[1628].
Входя в круг приближенных Воронцова, Радищев отразил политические пристрастия этой партии. Глава «Спасская Полесть» содержит выпады против Потемкина. Автор описывает сон некоего монарха, который видит своего военачальника, «посланного на завоевания» и «утопающего в роскоши», в то время как солдаты его «почитаются хуже скота». «Не радели ни о здравии, ни о прокормлении их; жизнь их ни во что не вменялась, лишались они установленной платы, которая употреблялась на ненужное им украшение. Большая половина новых воинов умирали от небрежения начальников или ненужныя и безвременныя строгости. Казна, определенная на содержание всеополчения, была в руках учредителей веселостей. Знаки военного достоинства не храбрости были уделом, но подлого раболепия. Я зрел перед собою единого знаменитого по словам военачальника, коего я отличными почтил знаками моего благоволения; я зрел ныне ясно, что все его отличное достоинство состояло в том только, что он пособием был в насыщении сладострастия своего начальника; и на оказание мужества не было ему даже случая, ибо он издали не видал неприятеля»[1629]. Радищев здесь слово в слово повторяет обвинения, звучавшие из уст представителей «социетета».
Еще более досужая сплетня касалась так называемых «устерсов» или устриц, великим охотником до которых был некий «государев наместник» (под ним подразумевался светлейший князь). Не жалея казенных денег, этот вельможа, «унизанный орденами», ради удовлетворения своих капризов гонял за любимым лакомством государственных курьеров. Они приезжали в столицу якобы с важными бумагами, а сами покупали для начальника устриц по 150 рублей бочка и везли их за тысячу верст. А потом получали повышение по чинам, как если бы действительно исполняли серьезные поручения[1630]. Весь эпизод написан в крайне оскорбительной манере. Обороты вроде: «таскался по чужим землям», «полез в чины», «стал он к устерсам, как брюхатая баба» и т. д. — показывают, в каких выражениях князя обсуждали члены «социетета».
К слову сказать, Потемкин вовсе не был любителем устриц. Многие мемуаристы отмечали его пристрастие к национальной кухне, что тогда считалось проявлением грубости вкуса. Поэт Е. И. Костров, побывав у князя на обеде, говорил, «что Юпитер шестом прогнал бы с Олимпа и Ганимеда, и Гебу с нектаром и амброзиею, если бы дожил до Потемкина, да отведал таких щей, такой кулебяки и такого ботвинья, какие были у его светлости»[1631]. Но что еще любопытнее, иногда князь действительно приказывал своим курьерам говорить, будто они прибыли в столицу за лакомством или поскакали в Париж за туфлями для очередной княжеской любовницы. Это отвлекало внимание от истинной цели их визита. Так было, например, в случае со знаменитыми бальными туфельками княгини Долгорукой. В охваченный революцией Париж отправился специальный посыльный дать взятку чиновнику Министерства иностранных дел и заполучить назад документы, касавшиеся предполагаемого русско-французского союза: в Петербурге не хотели, чтобы они попали в руки новым французским властям.
Во время войны со Швецией Воронцов считал, что сдача Петербурга неизбежна. Он готовился к переезду и вывозил имущество. Неучтенные казной доходы по таможенному ведомству были колоссальны. Незадолго до скандала с «Путешествием…» Александр Романович поручил Радищеву как наиболее доверенному лицу проверить наличие «пропущенных сумм» — то есть имеющихся на таможне, но не прошедших ни по каким документам. Таких денег было выявлено полтора миллиона[1632].
Информация о них очень некстати всплыла во время расследования по делу Радищева. Сам писатель утверждал, что «забытые деньги» предназначались для передачи «их сиятельству президенту», то есть Воронцову, и возвращения в казну. Но граф ни копейки в казну не отдал. Стоило генерал-прокурору Сената Вяземскому гласно задать вопрос, откуда взялись на таможне в военное время полтора миллиона «неучтенных денег», как Александр Романович ушел в бессрочный отпуск. Разговоры о том, куда девались государственные средства, всегда вызывали у чиновника непреодолимое «отвращение к службе». Отец Воронцова, Роман Большой Карман, как его именовали современники, испытал такое же чувство сразу после того, как императрица, намекая на его взяточничество, подарила ему ко дню ангела расшитый бисером кошелек невероятной длины.
После ареста Радищева Воронцов очень внимательно отнесся к судьбе документов Петербургской таможни. Значительная часть бумаг хранилась у президента Коммерцколлегии дома. Уходя в бессрочный отпуск, перетекший в 1792 году в отставку, Александр Романович предусмотрительно увез архив с собой из Петербурга в имение Андреевское под Владимиром. И сколько бы впоследствии к нему ни обращались с просьбой о возвращении нужных бумаг, документы продолжали числиться «недосланными»[1633].
