Юрий Сагалович - 59 лет жизни в подарок от войны
Симонов не мог не знать, что мать никогда не устанет ждать. И потому его допущение, что «поверят сын и мать в то, что нет меня» призвано лишь усилить значимость заклинания «жди меня», обращенного к жене. Воин-фронтовик сам знает, что преданность, если не сына, то матери неизбывна, надежна, и потому беспокойство может вызвать только поведение жены: предана ли и верна она.
Симонову известно также, что это беспокойство небезосновательно, оно подтверждено в «Открытом письме» женщине из города Вичуга. «Материнский» тыл прочен и обеспечен всегда. Иное фронтовику и в голову не могло прийти. Чего нельзя сказать с такой же определенностью об остальных составляющих тыла. И поведение жены было одним из самых чувствительных элементов прочности тыла. Семья цементирует общество во все времена, а на войне — тем более. И вот именно к жене обращена мольба «жди меня». Потому и вызвало это стихотворение Симонова такой резонанс.
Что же говорить о призыве матери к сыну. Призыве таком робком и неуверенном и почти несбыточном… «Жди меня», потому что «я ни в чем, родной мой не уверена» (читай, не уверена, что погибну, хотя все идет к тому). И призыв откуда?!.. Не с фронта, а из концлагеря. Сын воюет, а безвинная мать в тюрьме. Подобных семей были сотни тысяч. Такое могли придумать только нелюди.
Но вот ведь дождался. И она дождалась тоже! А это было самое главное, потому что ей надо было не только ждать, но и выжить восемь лет в сталинском лагере. После освобождения мама прожила еще 48 лет. Все дело в том, что такое ожидание — не менее свято, чем любое другое. Во все последующие годы у меня не было лучшего всепонимающего собеседника, чем она, и не было ни с кем такой духовной близости, как с ней.
Как она, потерпевшая такое крушение, могла прожить после него еще почти полвека?! Конечно, сыграли роль ее природные задатки, но дело еще и в образе жизни: абсолютная непритязательность к условиям существования и умение довольствоваться малым. Табуретка и крохотный уголок стола — это все, в чем она нуждалась для размышлений, сочинений и приема простейшей пищи.
Каждому свое.
VI. Большая передислокация, новый участок фронта, второе ранение
Итак, к началу третьей декады февраля 1945 г. дивизия была заменена УРом, полк покинул Липницу Вельку и отправился в трехсуточный переход на новый участок фронта. Минуем уже знакомое нам Спытковице, где разместился полевой госпиталь. Вижу, как к дороге бежит Савицкий с культей вместо левой руки, улыбка во весь рот, обнимаемся и прощаемся с ним. Меньше суток прошло после его ранения, когда он стал обезвреживать мину.
Проходим и Хабувку, которую брали около месяца тому назад. Затем путь идет на север. Иорданув (ночлег, глушение рыбы в быстрой речке и роскошная пуздрина уха, угощались и штабные), Макув, Суха-Бескидска, Кальвария, Вадовице. Отсюда на запад: Ендрыхув, Кенты, Козы (а может быть, наоборот, сначала Козы, а потом Кенты; ночлег), и наконец, к вечеру, третьего дня, преодолев полторы сотни км., достигли Бельско-Бяла.
Наутро 23 февраля полк сменил 127-ю (?) стрелковую дивизию. Где в этот момент был Еременко, я не знаю, но принимать разведывательную характеристику полосы дивизии, которая теперь превращалась в участок полка, приказано было мне. И вот я, младший лейтенант, стервец такой, во-первых, потребовал у начальника разведки сменяемой дивизии, майора, чтобы он на местности рассказал и показал, где и что у противника, а во-вторых, напоследок спросил, где сегодняшние разведсводка и разведсхема. У него ничего такого не было. Я же посмел изображать непреклонность. Что больше руководило мною при этом, то ли формальные требования устава, то ли ощущение собственной значимости: мне, младшему лейтенанту, Ваньке-взводному доверено быть с майором на равных, — не знаю. Так или иначе после его выпученных глаз и фразы: «Младшой, ты что, о…л…. твою мать?!» моя непреклонность исчезла. (В обиходе младшего лейтенанта окликали «младшой», а старшего — «старшой».)
Передний край полка проходил через деревню Рудзица, что в 14 километрах от Бельско-Бяла. Штаб полка находился на восточной окраине деревни, а тылы — в Мендзыжече (по-русски — Междуречье).
Моему взводу пришлось тяжело. Наши действия всегда существенно зависели от природных условий. Еще три дня тому назад мы находились в горно-лесистой местности, да еще покрытой глубоким снегом. Здесь же местность была открытой и слабо пересеченной, а частично и равнинной. Снег сошел. Там и сям разбросаны отдельные каменные строения. Мы их называли хуторами, а на топографических картах они обозначались «г. дв.», что означало — господский двор. Все они превращены в опорные пункты. Почти каждую ночь мы проводили поиски с целью захвата пленных, но все они были неудачными. Несли потери, устали. Была все же и польза от этих неудачных поисков. Мы хорошо изучили структуру обороны противника, и это в конце концов пригодилось в дальнейшем.
Фронт готовился к весеннему наступлению. А пока что полк находился в обороне, и покою нам не давали. Когда полк в обороне — разведчикам не сладко.
Однажды это проявилось весьма жестко. 3-го марта в полку была баня. Выше именно о ней я и обещал рассказать. Было часа три дня. Я построил взвод, и, предвкушая удовольствие (не хватало только строевой песни), мы двинулись в баню.
На нашем пути возле неприглядного деревенского домика стояла фигура в черном кожаном комбинезоне, в форменной фуражке, но без знаков различия. Рядом — мотоцикл. Властным жестом фигура молча подозвала меня. Лицо злое и сановное. Представился: зам. начальника разведки армии. Я представился тоже. Он, конечно, по нашему виду понял, кто мы. Разведчиков узнавали: уверенность в себе, достоинство. Диалог:
— Куда ведешь взвод?
— В баню.
— Х… тебе, а не баня! Вызывай ПНШ по разведке.
Взвод развернулся и ушел. Чем ребята виноваты, что их лишили удовольствия помыться?.. Пришел Еременко. Нам с ним приказано войти в дом. Сам садится за стол, мы перед ним навытяжку. Орет:
— Командующему фронтом язык нужен! Командующему армией язык нужен! Командиру дивизии язык нужен! Командиру полка язык нужен! А вам, трах-та-ра-рах, не нужен?
Мы молчим. Затем ко мне громко и угрожающе:
— Ты сколько человек потерял за последнее время?
Он не мог не знать, что здесь мы только десять дней.
Струсив и пытаясь приуменьшить потери, вместо троих, я сказал, что двоих.
— Лодырь ты!!! Мать-перемать!
Какие ему нужны потери, чтобы было в самый раз? И водя под нашими носами пистолетом:
— Если сегодня ночью не будет языка, тебя (т. е. меня, — Ю. С.) расстреляю, а тебя (т. е. Еременко) — под трибунал!
