Юхан Пээгель - Рассказы
Тут в кухню вошла генеральская дочка, на ней черное платье по случаю траура, сама милая, как булочка из веянки, глядит мне в глаза и эдак ласково говорит: "Сандер, правда, не уезжай, я сама напишу штабс-капитану, что мы тебя задержали. Будь нам обществом, в доме так скучно, когда мужчин нет".
Так и остался у них. Генеральская дочка мне на фортепьянах играла, иной раз мы с ней рядышком на канапе сиживали, держали друг дружку за руки, в глаза глядели. Красивые у ней глаза были, такого черного цвету, будто смородины.
Воротился я в полк обратно, сразу меня к полковнику. Он спрашивает: "Сандер, кто тебе разрешил отсутствовать? Гляди, как пойдешь под военный суд, расстреляем тебя!" А я барышнину записку подаю, читай, мол, сам. Полковник сломал печать, и глаза у него стали круглые: "А-ай, Сандер! Ну и маладетс, иди в свой роот!"
Кавказ, вот это страна, там направо да налево не поглядишь, - глаза все норовят сверху вниз смотреть. Горы до того высоченные, что голова кругом идет. Турок за камнями, поди выгони его оттудова, стреляет в ответ, адское отродье. И мы тоже за камнями, из-за них и стреляем, все вжик да вжик, как турку только случится нос высунуть. Сидим день, сидим другой, только и знаем, что заряжаем да стреляем. У меня наконец душа закипела, и говорю поручику, вассе плагородие, так нелсаа, тавай в рукопасни! Только поручик был трусливый мужчина, сказал, что на то, мол, высшего приказу нет, будем дальше стрелять. Ну, тут уж я со злости без передышки стреляю, выстрел за выстрелом, аж ствол докрасна раскалился.
Вдруг чувствую, кто-то меня по плечу тихонько постукивает. Я на задних-то ведь не гляжу, в раж вошел. А за спиной слышу: "Сандер, да перестань ты стрелять, война кончилась! Турок сдался, канете с ним, а ежели ты, Сандер, и дальше так стрелять будешь, может выйти неприятность, мы-де договора не соблюдаем, а я сам приложил руку к мирному контракту".
Оглянулся: сам государь, в руке крест, хочет его мне на грудь повесить. Вскочил я, стал вахврунт: "Так тотсно, вассе величество, больсе ни одного выстрела, кончилась так кончилась!" Тут государь поприветствовал меня за руку, прицепил мне георгиевский крест на грудь и сказал: "Сандер, мы ваивали, как полоосена, теперь мосно отдохнуть. Пойдем ко мне на мызу, турок все равно долго мирным не будет, придется обратно на передовую идтить..."
Хорошо у царя на мызе. Горницы просторные, красивые масляные картины на стенах. Половики в доме - одно загляденье, мягкие, босой ступишь, до чего хорошо, будто мох под ногой. Каждый день ел свинину с белым хлебом и штоф ягодного вина наливали запить. Коли ясная погода - гуляем по полям, по саду, глядим, как растут царские хлеба, каковы у него лошади и мелкий скот. Ну, его-то у царя, правду говоря, великое множество. Отимыйзаский барин по сравнению с царем все равно что бобыль! По вечерам играли в карты, на пальцах силами мерялись или как по-другому проводили время. Мало-помалу будто скучно стало, не привык солдат ничего не делать.
Однажды государь пребывал в своей горнице для письменных занятий, писал там, а государыня принялась на кухне хлеб замешивать. А я в соседней комнате был, на софе лежал, дверь в кухню стояла отворенная. Государыня возле квашни, ко мне спиной, месила тесто. И тут я увидел, что она еще заманчивая женщина, пухлые руки, голые, так и мелькали, икры полные, белые, бедра пышные... Откудова только такая мысль взялась: дай-ка пощекочу ее легонько под мышками, и ничего она мне сделать не сможет, руки-то в тесте. Тихонько подошел к ней сзаду, взял да и пощекотал под мышками. Сперва она будто даже испугалась, потом поглядела через плечо и так любезно засмеялась, как меня увидала.
Но тут вдруг раскрылась дверь царевой комнаты для письменных занятий, и пошла госпожа орать, прямо как полковая труба. Государь остановился на пороге, в руках грамота с печатями, покачал эдак головой и пальцем пригрозил; "Ай, Сандер, Сандер! Озорничаешь, захотелось госпожу пощекотать. А, понимаем, дело солдатское. Кончилась наша передышка, Сандер, видишь, гонец прискакал, привез тепесси, турок опять зашевелился. Ничего не поделаешь, Сандер, опять нам вместе с тобой на передовую отправляться и глядеть, что из этого выйдет..."
Да. Стою я здесь и сжимаю в руках куски, отвалившиеся от твоего дубового креста. Прошло время, и ничего уже нет, кроме этих истлевших остатков. Не гневайся на меня, Сандер, за то, что я вспомнил здесь твои рассказы, они ведь не задевают твоей солдатской чести. Теперь я уже и сам воевал, встречался с "карнотидами" и "сарапендлидами", видел глаза идущих в атаку, отшагал бесконечные походные марши, спал на голой земле, укрывшись шинелью. И меня грызла тоска по дому, терзал голодный желудок, ожесточало неотвратимое дыхание смерти.
Только вот таких историй, какие происходили с тобой, Сандер, после меня не останется. И не только потому, что ты служил двадцать пять лет, а я всего шесть. Правда, шутка жила и в эту войну, а иначе как бы мы могли справиться с пустым желудком, усталостью, страхом и смертью. Но то были совсем иные шутки, ибо совсем иной была сама война. В этом вся разница...
1964
** ПРОСТО ДЕРЕВЕНСКИЕ РАССКАЗЫ **
СМЕРТЬ ЮЛИУСА
Печальное начало у этой истории: позавчера, после обеда, между пятью и семью часами, Юлиус, среднего пола старый кот тетушки Ану, попал на шоссе под машину и скончался. Тетушка Ану похоронила трупик Юлиуса в саду, под старым терносливом, после чего пошла к себе в комнату и принялась читать Библию, как это положено, когда происходит что-нибудь из ряда вон выходящее.
Однако ведь животное не человек, по нему долго не плачут, в особенности если это не корова, не овца и не лошадь, а всего-навсего кошка. Правда, Юлиус был последним живым существом в усадьбе, напоминавшим о тех временах, когда тетушка Ану еще не жила совсем одна. Он был как бы членом прежней семьи и одним своим присутствием скрашивал ей ее одиночество. С ним можно было поговорить, по-своему он все понимал, в спорах всегда признавал правоту тетушки Ану и был таким же чистоплотным, как его хозяйка. Он не шлялся по деревне, он лишь ел и сладко спал, как существо с чистой совестью. Когда играло радио, он сидел рядом с тетушкой Ану на диване и время от времени так громко мурлыкал, что даже музыку слушать мешал. Поэтому тетушке Ану так жаль было этого пятнадцатилетнего выхолощенного кота с серой полосатой шерсткой, она горевала о нем больше, чем обычно горюют, когда от несчастного случая погибает кошка.
Тетушка Ану читала Библию.
Нет, она не была религиозным человеком, в церкви в последний раз она была лет пять тому назад. А пастора - так просто терпеть не могла, этого мясистого молодого человека с молочно-нежной кожей, который не умел ни утешить ее, ни объяснить ей, почему так часто на долю хорошего человека выпадает тяжелая жизнь, а у других она течет как по маслу. Мало ли что в потусторонней жизни все становится на свои места и торжествует справедливость. Это же не значит, что не было того, что было.
