Сергей Смирнов - Роман с разведкой. Интернет-расследование
Кстати говоря, показаний самой Воскобойниковой в опубликованных в 20-е годы протоколах заседаний ЧСК нет. Как и показаний многих других людей, вызывавшихся комиссией на допрос. Критерий отбора советскими публикаторами протоколов был прост: исключить из публикации материалы, в сколь либо выгодном свете представлявшие царскую семью. В их число попали и показания Воскобойниковой. Мало того, эти материалы каким-то образом были изъяты из архивов. Их вывезли за границу, а уже в конце XX века вдруг выставлены на продажу на одном из западных аукционов. Там их купил выдающийся русский музыкант М. Ростропович, чтобы подарить это следственное дело Э. Радзинскому, который к тому времени уже много лет занимался изучением биографии Распутина и его влияния на Николая II и царскую семью. Так, по крайней мере, рассказывает сам Радзинский. Только в его книге о Распутине и содержатся отрывки из показаний Воскобойниковой. Обнаружить их полный текст в Интернете мне не удалось. Ничего не слышал я и о том, чтобы Радзинский опубликовал подаренные ему материалы. Согласитесь, странно. Ну, да это вопросы к Радзинскому.
Знакомство
Последние месяцы он ходил, как по натянутой парусине. Старался делать шаг, как печать ставил — ему казалось, что резко и сильно, а выходило еле-еле. Эти усилия отдавались беспощадной болью в спине. Но давно зная о своей болезни всё, он теперь боялся потерять эту боль. Её потеря означала бы необратимый конец. Парусина выталкивала его, но с каждым днём, казалось, слабела. Приходилось сильнее печатать шаг, но все труднее было удержать равновесие. Он стал часто падать. Однако боялся лечь и уже не встать. Потому, превозмогая нарастающую слабость мышц, пытался жить привычной жизнью: редакции, театры, встречи с друзьями. Пользуясь тем, что в Петрограде задержалась зима, стал ходить в обрезанных валенках. В туфли распухшие ноги уже не влезали. Ему было всего тридцать пять лет. А жизнь стремительно кончалась.
Не было больше любителя шокировать публику эксцентричными нарядами, чьи странные остроты и скандальные мистификации были так к месту и времени, хотя во всем бросали им вызов. По городу бродила его тень, пугавшая своим появлением знакомых, в большинстве — людей того же поколения. Он был внезапной старостью, а они от неё были ещё так далеко! Их будущим — уже сегодня. О будущем они охотно и мрачно писали, это хорошо продавалось, но они чувствовали, каким ужасом тянуло от этого будущего. Он был неприятным вестником судьбы. И для друзей, и для врагов. Да полно, враги, конечно, были, а вот друзья? Ему как можно скорее хотелось бежать из этого пустого для него города, оставшегося чужим, несмотря на несомненный литературный успех. Пустого во всех смыслах. Надо было ехать на юг, там он надеялся найти если не надежду, то отсрочку. А пока зима не отступала, он, устав от светил столичной медицины, испытывал любые средства. И народные заговоры, и восточные премудрости. В один из этих отчаянных дней, забредя от тоски на репетицию в «Летучую мышь», он встретил Родэ.
Адолия Сергеевича мучила переполнявшая его энергия. Он всегда жаждал действия. Ему некогда было тратиться на сочувствия и рефлексию.
— Борис Александрович, Вам надо поехать к Григорию Ефимовичу. И я это мгновенно организую.
— Помилуйте, Адолий Сергеевич! Я? К Распутину? Как преданный монархии человек, я…
Родэ бесцеремонно прервал его:
— Вас ведь сейчас не только политика интересует, но и Ваше здоровье, не правда ли? А старец Григорий чудеса делает, вспомните хотя бы наследника. Вдруг и Вам поможет. Да, и что касается политики. Вы ведь его ни разу в жизни не видели? Ну вот. А как говорят? Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Соглашайтесь, голубчик.
Так Борис попал на Гороховую улицу, дом 64.
Распутина он запомнил плохо. Почти совсем не запомнил. Еще на лестнице, по которой его под руку волочил стремительный Родэ, его настиг острый приступ боли в позвоночнике. Она то пульсировала, то врезалась в позвоночник толстыми иглами.
Родэ здесь явно пользовался влиянием, а потому в отличие от других посетителей, а они ему, проколотому болью, показались сплошным и довольно большим тёмным пятном, Борис был быстро принят и удостоился разговора один на один. И вот надо же так! Боль как раз достигла такой силы, что Борис истратил остатки гордости на то, чтобы не закричать или не упасть в обморок у ног человека, который все последние годы служил для него воплощением зла, угрозы самому существованию империи. Тот что-то говорил, делал какие-то жесты, но опомнился Борис Александрович только в другой комнате, сидя за большим столом с самоваром. К нему пробился женский голос:
— Простите, не знаю как вас по имени-отчеству, хотите чаю?
Он поднял глаза и увидел перед собой женщину с чашкой чая в руке. Ей едва ли было тридцать, сквозь все еще тающий туман боли он не мог разглядеть, хороша ли она собой, или нет, заметил только, что на ней платье сестры милосердия, с большим красным крестом на груди. «Как хорошо, когда шумит самовар», — было его первой оформившейся мыслью.
— Да, спасибо, не откажусь. А зовут меня Борисом Александровичем.
Она поставила чашку перед ним и как-то запросто, без церемоний коснулась рукой его плеча, задержав её там на мгновение.
— Вам плохо, Борис Александрович? Может быть, я могу вам помочь?
И чудо свершилось. Боль вдруг отступила, спряталась внутри него. Наверное, приступ истощил все свои силы. Но он с благодарностью взглянул на эту волшебницу-сестру. А она действительно была хороша. Округлое, с высокими скулами русское лицо чёткой формы, глаза с зелёными искрами, которые она умело прятала от его прямого взгляда, достоинства тела не могло скрыть и форменное платье. Непокорная рыжая прядь волос отливала красным на фоне белого платка. «Боже, я ещё могу думать о женщинах», — почти восхитился собой Борис. Тут за его спиной раздался жизнерадостный вопль Родэ:
— Ну что Борис Александрович, я же говорил! Григорий Ефимыч сейчас мне сказал, что вы нас всех переживете. Обидно конечно, но для вас-то — славно! И да, дорогой друг, давайте поторапливаться, я отвезу вас домой, а сам помчусь дальше. Дела, Дела!
Сестра милосердия помогла Борису надеть пальто, её взгляд задержался на его валенках. Только теперь она посмотрела ему прямо в лицо. Он отвёл взгляд. Слишком многое слышал он о женщинах Распутина. А она вымолвила, словно что-то обещая:
— До свидания, Борис Александрович. Меня зовут Надежда Ивановна.
Неунывающая Надежда
Судя по всему, роль любовницы Протопопова и посредницы между Распутиным и царицей оказалась весьма доходной. Уже упомянутая Феодосия Вейно рассказала следствию: «Воскобойникова поступила к нам совершенно нищей… но очень скоро превратилась в шикарную барышню с массой золотых драгоценных вещей». Протопопов снял для нее квартиру на Невском, но и она запросто бывала у него. Так было и в день, последовавший за убийством Распутина. В подробных письменных показаниях, данных Протопоповым ЧСК в сентябре 1917 года, он упоминает, что первое известие о смерти Распутина получил, когда был дома, и при этом присутствовала Воскобойникова, отказавшаяся верить такой вести. Позднее, сначала от Вырубовой, а потом и от неё Протопопов узнал о желании императрицы похоронить Распутина в Царском Селе.
