Сергей Катканов - Стоит ли об этом
Потом я любил Достоевского. У него было что взять, но не под тем соусом это было приготовлено. Его герои — больные на всю голову. Миры Достоевского ужасны, как ужасен мир моего дневника. Соответственно, читая Достоевского, я оставался при своём. Достоевский может быть мне полезен сейчас, когда я уже в состоянии отделить мух от котлет, тогда же он был для меня сплошным «мухоедством» по меткому замечанию капитана Лебядкина. Куда звал самый христианский из всех героев Достоевского, князь Мышкин? В дурдом? Ну вот мы так это и понимали.
А что мог предложить мне Герман Гессе, которым я увлекался? Ничего. Помню даже преподаватель в частной беседе сказал мне: «У Гессе нет позитивной программы». Он только забыл сказать, у кого она есть. Мы, конечно, и сами знали, что позитивная программа есть у Чернышевского и Горького, но они звали туда, где мы уже были и не обрели ничего хорошего. А другие? Ни Стендаль и Мопассан, ни Толстой и Тургенев ничего не могли объяснить, ничего не могли предложить.
Я только сейчас понял, насколько духовно убога почти вся мировая классика. XIX век — век рационализма и безверия, и гениальные писатели гениально воплощали в образах собственную духовную пустоту. А мы до сих пор хотим отвратить молодёжь от «чтива» и приучить к классике, хотя «чтиво» им просто ничего не даст, а классика отравит ядом. Среди гениальных писателей нет ни одного, который мог бы претендовать на роль учителя жизни.
Лев Толстой пытался выбраться на твёрдый берег, но, обезумев от гордыни, сорвался в пропасть, куда и доныне приглашает прилежных школьников. Михаил Булгаков — великий художник, но «Мастер и Маргарита» — пучина отчаяния, в которую он, конечно, не приглашает, но ведь он не приглашает вообще никуда.
А куда приглашал любимый мною Джек Лондон? Утопиться, как Мартин Иден? Замечательно. Ещё он приглашал «в страну морозов и мужчин». Это его приглашение я как раз принял и не без пользы для себя, но этого было мало. Недавно перечитывал Джека. Большой художник и человек с хорошей душой, но какой он не глубокий и не умный.
А ведь коммунисты были ребятами, настроенными на позитив. Как же они могли благословить преподавание в школе и массовое издание литературы, начисто лишённой позитива? Тут у них была своя мысль: «Посмотрите, как лучшие люди до революции мучились, какая у них была пустота в душе, а у нас, советских людей, теперь есть своя правда». Эта вполне понятная мысль в эпоху Брежнева ударила по коммунистам рикошетом. Тогда над официальной идеологией все смеялись, в советские идеалы уже никто не верил. И когда мы в школе изучали образы «лишних людей», никто уже не думал: «Как хорошо, что нам не приходится так мучиться». У меня, например, было устойчивое ощущение: «А ведь и я мучаюсь точно так же». Безверие классики вошло в резонанс с безверием эпохи Брежнева, которую позднее справедливо назвали застоем. Об этом писал Высоцкий: «Мы тоже дети страшных лет России, безвременье вливало водку в нас». И мой дневник — это заметки лишнего человека эпохи застоя.
Дело ведь не только в книгах. За весь тот период своей жизни я ни разу не встретил ни одного человека с твёрдыми убеждениями. Я не знал ни одного убеждённого коммуниста, кроме пары уж совсем неумных людей. Из верующих я знал только безграмотных бабушек. Либеральных диссидентов я не встречал вообще никаких. Не в столице жил. Если бы мне тогда встретить хоть одного хорошо образованного, грамотного человека с твёрдыми православными убеждениями… Но я даже не догадывался, что такие люди могут существовать.
А какие книги были бы мне тогда полезны из тех, которые уже были написаны? «Диалоги» Валентина Свенцицкого вполне могли бы перевернуть всю мою жизнь и поставить её на твёрдые рельсы. Да если бы к «Диалогам» ещё «Лето Господне» Шмелёва — большого русского художника. И Честертон был бы весьма кстати, и Мориак пошёл бы на пользу. Нилус и Поселянин — вообще не литература, но эта «нелитература» вместо ядовитых шедевров, стала бы тогда для моей души живой водой. Всего полдюжины книг, и родился бы новый жизнеспособный человек. Но эти книги шли тогда по разряду антисоветской литературы. Так будьте же вы прокляты, коммунисты брежневской поры, сами уже не верившие в собственные идеалы, но бдительно следившие за тем, чтобы никаких иных идеалов никто не смел проповедовать.
Не надо и говорить, что теперь я не согласен почти ни с одной мыслью из тех, что выражены в моём дневнике. И всё–таки я с уважением отношусь к тем своим мыслям. Я и сейчас считаю, что если исключить из человеческого бытия Бога, то ни к каким иным идеям, по здравому рассуждению, и невозможно было придти. И какая искренняя там тоска по вере…
Да мне бы тогда хоть пару слов правды хоть от кого–нибудь, и мир вспыхнул бы перед глазами праздником удивительных красок. Но мы прожили так, как прожили, и правда пришла в нашу жизнь тогда, когда пришла. Слава Богу за всё.
Костёр на льду
В те годы, когда я вёл дневник, я ещё писал стихи. Первые стихотворные пробы я сделал в 1978 году, 14 лет от роду. Эти стихи были чистой графоманией, и я их потом уничтожил. А в 1979 году, то есть когда мне было 15–16 лет, что–то такое начало получаться. Я уже не писал стихи, они рождались, порою, так легко появляясь на свет, что я смотрел на них в недоумении: как это у меня могло получиться? Моё ли это? Поэтическое вдохновение — ни с чем не сравнимое чувство, сознание человека будто преображается и начинает выражать себя на том языке, каким оно в обычной жизни не владеет. Когда поэты говорят, что на них нечто нисходит откуда–то извне — это не метафора, не преувеличение, это очень реальное ощущение.
Сколько бы я позднее не думал о природе поэтического дара, его суть навсегда останется для меня загадкой. Иногда кажется, что тебе кто–то диктует, и у православного человека появляется очень тревожное предположение относительно того, кто бы это мог быть. Нам слишком хорошо известен источник некоторых «космических диктантов». И со стихами так тоже может быть. Однако, не думаю, что поэтическое творчество всегда имеет в основе некое вмешательство со стороны «другого». Видимо, оно имеет источник внутри самого человека. Во мне этот источник начал хлестать упругими струями, когда пришла первая любовь. А потом этот источник пересох. Как и не бывало. И произошло это именно тогда, когда первая любовь ушла — где–то около 18 лет.
Нет, я не разучился писать складно и в рифму, но я вдруг почувствовал, что стихи уже не рождаются, я их выдумываю, порою просто вымучиваю. Это был уже всего лишь результат применения технических навыков. Я вас уверяю: «научить писать стихи» можно и обезьяну, если она будет стараться. Постепенно нарабатываются технические навыки, и из–под пера начинают выходить ритмичные, гладко рифмованные строки. Но это не поэзия. Поэзия требует некоего непостижимого дыхания духа, и это дыхание или есть, или его нет.
