Александра Анненская - Гоголь. Его жизнь и литературная деятельность
В другом письме он говорит: «Ради Бога, употреби все силы и меры к скорейшему отпечатанью книги, это нужно, нужно и для меня, и для других, – словом, нужно для общего добра».
Назначая цену книги, он находит, что ее можно сделать подороже, «соображая то, что ее будут более покупать люди богатые и достаточные, а бедные получат даром от их великодушных раздач». Гоголь дает подробные указания: на какой бумаге должна печататься книга, каким шрифтом, в каком формате, чтобы внешность ее была проста и как можно более удобна для чтения; он подробно перечисляет, кому следует послать даровые экземпляры ее, начиная со всех лиц царствующего дома; очень боится, как бы цензура не испортила его произведения; хочет, чтобы в случае надобности Смирнова представила книгу на усмотрение государя, который несомненно найдет, что это дело вполне полезное, требующее поддержки и поощрения. Он был убежден, что его книга встретит общее сочувствие, что она рассеет недоумение и разные нелестные слухи, ходившие о нем в литературных кругах вследствие странного мистико-учительского тона некоторых его писем, что она создаст ему настоящую, прочную славу, что она явится тем общеполезным делом, о котором он постоянно мечтал.
Между тем как Гоголь, вдали от России, ставил на первый план свое собственное нравственное усовершенствование и, собираясь выступить в роли моралиста-проповедника, отрицательно относился ко всем своим предшествовавшим произведениям, произведения эти приобретали все более и более сторонников, создавали автору их первенствующее положение в литературе. Он становился родоначальником так называемой натуральной школы: вся читавшая и мыслившая Россия с нетерпением ждала продолжения его «Мертвых душ», первый том которых завоевывал себе все более обширный круг читателей и поклонников. Некоторые намеки в письмах Гоголя понимались его знакомыми в том смысле, что второй том «Мертвых душ» уже готов к печати. Каково же было удивление Плетнева, когда вместо этого ему принесли тоненькую тетрадь «Выбранных мест из переписки с друзьями» и письмо Гоголя, в котором он просит печатать это произведение втайне, в малоизвестной типографии, и не говорить о нем никому из знакомых. Несмотря на старание Плетнева исполнить странную просьбу приятеля, тайна разгласилась, и прежде чем книга вышла в свет, о ней уже говорили в литературных кругах, она вызвала недоумение, изумление, негодование.
Такое же впечатление произвели и три небольших произведения Гоголя, над которыми он трудился в то же время и которые он отправил в Россию через несколько дней после «Выбранных мест», а именно: «Предисловие ко 2-му изданию „Мертвых душ“», где он сознается, что многое в его книге написано неверно, и просит читателей прислать ему свои критические замечания и вместе с тем рассказы о разных известных им происшествиях и личностях; «Развязка Ревизора», придающая всей пьесе характер какой-то странной аллегории, и «Предуведомление», в котором объявляется, что 4 и 5-е издания «Ревизора» продаются в пользу бедных и назначаются лица, которые будут заведовать раздачей пособий неимущим в Петербурге и Москве.
Негодование было, можно сказать, общее; на нем опять-таки сошлись все главные литературные партии. И славянофилы, и западники нашли в «Переписке» мысли и выражения, оскорблявшие самые святые убеждения их; люди, возмущавшиеся многими безобразными явлениями современной жизни, негодовали на спокойно-примирительное, даже сочувственное отношение к ним автора; смирение, с каким он говорил о собственном ничтожестве и о слабости всех своих предшествовавших произведений, казалось маской, прикрывавшей высочайшее самомнение; проповеднический, резко обличительный тон некоторых страниц поражал своим высокомерием, само религиозное настроение автора возбуждало сомнение, обвинение в неискренности, в каких-то практических расчетах.
Из Петербурга и Москвы посыпался на Гоголя целый град писем с вопросами, с выражением удивления, с упреками, с криками негодования. Даже лица, которые соглашались с большинством основных положений его книги (Жуковский, Плетнев, кн. Вяземский, Вигель и пр.), восставали против ее резкости, угловатости, против ее заносчивого тона.
С. Т. Аксаков убеждал Плетнева и Шевырева не печатать последних произведений Гоголя, так как «все это ложь, дичь и нелепость, и если будет обнародована, то сделает Гоголя посмешищем всей России». Самому Гоголю он писал: «Если вы желали произвести шум, желали, чтобы высказались и хвалители, и порицатели ваши, которые теперь отчасти переменились местами, то вы вполне достигли своей цели. Если это была с вашей стороны шутка, то успех превзошел самые смелые ожидания: все одурачено! Противники и защитники представляют бесконечно разнообразный ряд комических явлений… Но, увы! нельзя мне обмануть себя: вы искренно подумали, что призвание ваше состоит в возвещении людям высоких нравственных истин в форме рассуждений и поучений, которых образчик содержится в вашей книге… Вы глубоко и жалко ошиблись. Вы совершенно сбились, запутались, противоречите сами себе беспрестанно и, думая служить небу и человечеству, оскорбляете и Бога, и человека. Если б эту книгу написал обыкновенный писатель – Бог бы с ним! Но книга написана вами; в ней блещет местами прежний, могучий талант ваш, и потому книга ваша вредна: она распространяет ложь ваших умствований и заблуждений. О, недобрый был тот день и час, когда вы вздумали ехать в чужие края, в этот Рим, губитель русских умов и дарований! Дадут Богу ответ эти друзья ваши, слепые фанатики и знаменитые Маниловы, которые не только допустили, но и сами помогли вам запутаться в сети собственного ума вашего, дьявольской гордости, которую вы принимаете за христианское смирение. Горько убеждаюсь я, что никому не проходит безнаказанно бегство из отечества: ибо продолжительное отсутствие есть уже бегство – измена ему».
В печати явились статьи, строго осуждавшие «Выбранные места». В «Современнике» Белинский энергично протестовал против идей, выраженных автором, против отречения его от прежних произведений, против догматического тона, каким проникнута его книга. Гоголь не был близко знаком с Белинским, но знал и ценил его мнения о своих первых произведениях, и не мог отнестись равнодушно к его нападкам. «Я прочел с прискорбием статью вашу обо мне в № 2 „Современника“, – писал он ему, – не потому, чтобы мне было прискорбно унижение, в котором вы меня хотели поставить на виду всех, но потому, что в ней слышен голос человека на меня рассердившегося. А мне не хотелось бы рассердить человека, не любившего даже меня, тем более вас, о котором я думаю как о человеке, меня любящем. Я вовсе не имел в виду огорчить вас ни в каком месте моей книги; как же вышло, что на меня рассердились все до одного в России, этого покуда я еще не могу понять; восточные, западные и нейтральные – все огорчились. Это правда: я имел в виду небольшой щелчок каждому из них, считая это нужным, испытавши надобности его на собственной коже (всем нам нужно побольше смирения). Но я не думал, чтобы щелчок мой вышел так груб, неловок и так оскорбителен. Я думал, что мне великодушно простят, и что в книге моей зародыш всеобщего примирения, а не раздора». Белинский лежал больной в Зальцбруне, когда получил это письмо Гоголя. Оно еще более усилило негодование его против автора «Переписки». Смиренно-заносчивый тон письма, сведение всего дела как бы на личную почву, игнорирование тех важных общественных вопросов, на неправильное понимание которых он намекал в статье своей, – все это возмутило его до глубины души. Слабый, полуумирающий, он с лихорадочным возбуждением взялся за перо и написал длинное ответное письмо, в котором с увлекательным красноречием указывал Гоголю вредоносное значение идей, проводимых им в его «Переписке».
