Мария Вега - Ночной корабль: Стихотворения и письма

День изо дня, едва больной рассвет
Крыш городских коснется желтым тленьем,
Аничков мост, Фонтанка, ряд карет
Дрожат в окне неясным отраженьем.
Мои дома прохожим смотрят вслед,
Ложатся вкось, испуганы круженьем
Людей, лотков, зонтов, телег, собак,
И, побледнев, отходят в полумрак.

Но есть часы, когда, двоясь в мираже,
Стекло к стеклу, они еще живут.
Вот фонари, театр, сугроб, и даже
В асфальте черном медленно плывут
Вход во дворец и часовой на страже.
Я открывать люблю, то там, то тут,
Рисунки снов, всё дальше, безрассудней,
На рубеже стихов и трезвых будней.

Забрезжил день. Пробил безвестный час.
Таких часов в земной судьбе немного:
Чуть жить начнем, и вдруг охватит нас
Глухой озноб, невнятная тревога.
В просвет окна глядит пугливый глаз,
Но тишина насторожилась строго
И руку занесла, чтоб уронить
Тяжелый нож и перерезать нить.

И тишина вошла, сгорев от блеска, –
Та тишина, в которой спят века.
В тот страшный час качнулась занавеска
Над сценой сцен, в порыве сквозняка,
И в улице пустой сверкнули резко
Серебряною лентой два венка:
Ни строгий ямб, ни лиры клекот медный
Не отразят той тишины победной.

Прижат к стеклу похолодевший лоб,
И я смотрю, окаменев сурово:
На уровне окна качнулся гроб,
Короткий сруб, некрашеный, сосновый,
И тихо вполз в нетающий сугроб,
В Аничков мост и в будку часового.
Какой актер, какой великий мим
Сумел блеснуть прощанием таким?

Мой старый шут, актер безмолвной драмы,
Вергилий мой на всех путях пера.
Где то вино, где та зима, когда мы
В костре стихов сжигали вечера,
Творили мир и разрушали храмы,
Что до луны возвысили вчера?
Как нищий Лир, ты отошел, без свиты,
В холодный склеп могильной Афродиты.

Ты принял роль и до конца донес,
Таясь от всех, дрожа над скрытым кладом,
Готовя день за днем апофеоз.
А смерть давно с тобой сидела рядом,
Но твой уход тайком от смерти рос,
И вот она следит бессильным взглядом,
Как ты встаешь, как ты, сойдя с ума,
Сверкнул пятном жемчужного бельма,

Как пестрый плащ провеял, торжествуя,
И навсегда исчез, пропав вдали
(Кто принудит мечту, навек живую.
Влачить крыло по рытвинам земли?),
Как ты швырнул колпак на мостовую,
И бубенец, кружась, умолк в пыли,
Как тень твоя вбежала легким бегом
В тень Петербурга и закрылась снегом.

И там, в веках, как драгоценный груз,
Неся стихи, дремавшие под спудом,
Слагает их к ногам любимых муз,
И бронзовые лиры важным гудом
Поют в ответ, и грозди снежных бус
Летят в туман, и тусклым изумрудом
В серебряной Неве отражена,
Мерцает петербургская луна.

В книжных лавках чужих земель
Редко выставлены в окошке
Наши книги. А нам как хмель –
Буквы русские на обложке.

Купишь что-нибудь наугад
И спешишь прочитать скорее,
И на несколько дней богат,
Будто выиграл в лотерее.

Купишь маленький, скромный том,
В глубь Европы упавший с неба,
И несешь под мокрым зонтом,
Как ломоть драгоценный хлеба…

Я в одной из книг, на ходу
(Был засыпан город метелью),
Набрела на свою звезду,
Травяную звезду под елью, –

Есть же в мире такие слова, –
«Одолень»… «Одолень-трава»!

Взглянешь в русское сердце книг –
И задышишь, как не дышалось,
И усталости в тот же миг
Не осталось! Где взять усталость,

Если бродишь в ясных полях,
В разнотравии, в разнолесье,
Видишь кос серебряный взмах
В переливах колхозной песни…

Покраснели от ягод пни
На речном берегу высоком,
Перепачканы руки мои,
До локтей земляничным соком.

Крут подъем, идти нелегко,
Ветерки полевые жарки,
Но запенилось молоко
В деревянной бадье доярки.

Вот и хлеб нарезан ржаной,
С никогда не забытым вкусом.
Водит ручкой мальчик льняной
По моим заграничным бусам…

У него неспроста глаза
По-речному прозрачно-сини.
С половецким именем – Гза
Век за веком течет в низине.

Сто дороженек – сто страниц –
Исходила я спозаранок,
Под заливистый щебет птиц –
Коноплянок, стрижей, овсянок –

Набрала в лукошко грибок:
Красных шапочек, белых ножек.
Побывала у стариков
В полумраке лесных сторожек,

Сполоснула из родника,
Обожженные солнцем плечи,
И упала на книгу рука…
Суждено ли дождаться встречи?..

Стал короче мой трудный день.
Сколько их прошумело мимо.
Одолей, трава-Одолень,
Всё, что в жизни неодолимо.

Зелена в лесу светотень…
Одолень моя, Одолень…

Страна Чудес была знакома с детства.
На чердаке, где зной и пауки,
Я получила от отцов в наследство
Большие, как гробницы, сундуки.

В них старых книг подранивали крылья,
И целый мир передо мною рос,
Под балками, припудренными пылью,
В лучах заката цвета желтых роз.

Запутанно, волшебно и неверно
Баюкали страницы тишину,
И улетал волшебный шар Жюль Верна
На медленно всходившую луну.

А гномы в колпачках, из сказок Грима,
В подземном закаленные огне,
С поклоном шутовским бежали мимо,
Взмахнув лопатой в слуховом окне.

Но, с жадностью читая том за томом,
Не угадала я сквозь книжный бред,
Что чудеса лежали рядом с домом,
Что в каждой грядке пламенел жар-цвет!

В часы тоски, когда меня сковали
И семь замков повесили на дверь,
Открылись мне из необъятной дали
Все чудеса, доступные теперь.

Моя страна, расцветшая в багрянце
Великих зорь, ты позвала меня,
И по волнам твоих радиостанций
Скользит струя подземного огня.

В тебе сбылись: и папоротник рдяный.
Кащей Бессмертный, и Хрусталь-Гора,
И звонкий смех царевны Несмеяны,
И черных недр алмазная игра.

Как белый сокол в зареве заката.
Над куполами реет и поет
Победоносный внук аэростата,
Весь золотой от солнца самолет.

Колумбами по океанам ночи,
К междупланетным тайнам тишины!
Путь от Москвы до Волг и не короче,
Чем от кремлевских башен до Луны.

И если нет отверженным возврата,
То жизни не бывает без любви.
Там родилась я, там жила когда-то…
Страна моя, мечта моя, живи!

В чердачное, полуслепое око,
Прорезанное в небе, лился свет…
Страна Чудес, тебя со мною нет,
Но тот же свет в моем окне – с Востока.

Возьми мой талант, и мои неуставшие руки,
И опыт, и память, и гнева отточенный меч,
И верное сердце, что выросло в долгой разлуке,
И строгую лиру, и мягкую женскую речь.

И посох возьми, что стучал о холодные плиты
Чужих городов, и веками накопленный клад,
И краски моей, нищетой расцвеченной, палитры,
И парус скитальца, лохматый, в узоре заплат.

Сложи их на площади, в снежном твоем Ленинграде,
Костер запали, пусть огонь высоко возгорит,
И легкими стаями к небу взовьются тетради,
Как желтые листья, когда леденеет гранит.

Ведь только из страшных горений рождается слово,
И если ты спросишь, стихам моим веря живым:
«Готова ли дважды сгореть?» – я отвечу: «Готова!»
И русская муза протянет мне руки сквозь дым

Мы говорим на языке,
Который стал бледней и суше,
Как стали суше, вдалеке
От чернозема, наши души,

Как мельче стали и скупей
Запасы слов, что по дорогам
Мы унесли в мешке убогом
Из золотых своих степей.

А мимо нас спокойным шагом,
В спокойном цоканье подков,
Идут, идут под красным флагом
Живые рати свежих слов

Пусть, выгорая, знамя бьется,
Пусть побледнел пурпурный цвет,
Но слово блещет, слово вьется,
И гибели для слова нет!

Оно идет, идет, всё шире,
Проникновеннее, острей
Над снегом, шелестящим в мире,
Над зыбью северных морей,

Над каждым днем, над каждой птицей,
Над звездами морозной тьмы…
Над европейскою больницей,
В которой задохнулись мы.

Евгений Онегин в пальто с пелериной,
Ковровые сани, дорога в Москву…
В затейливых яблоках конь длинногривый
Копытами топчет не снег, а траву.

Но сани в траве так легко допустимы,
Так колки иголки причесанных хвой!
Наверно, бывают зеленые зимы,
С густой, апельсинно-лимонной травой,

Бывает и небо чернее агата –
От черного лака листва зеленей, –
Не каменный уголь – лишь фон для заката,
Для трав, для раската червонных саней.

О Палея, о Палех, о мастер в избушке,
На зимней опушке мохнатых лесов!
Чуть брызнули краски в речные ракушки,
И кисти запели на сто голосов.

В ракушках-игрушках горят самоцветы,
Бери их на кисточку, перевенчай!
А к лампе пришпилен обрывок газеты,
И стынет в стакане недопитый чай.

Но руки бессонные, в медленной ласке,
Скользят над работой, забыв про часы.
На черной шкатулке рождаются сказки,
И мастер бормочет в седые усы.

Он может дивиться своей небылице,
Где сани и ягоды, ночь и заря,
Как будто упали на Палех жар-птицы,
Цветным опереньем над лесом горя.

Осталось подкрасить цилиндрик и пряжку,
Полозьев изгиб подчеркнуть ободком,
Чуть-чуть позолоты прибавить в упряжку,
Не целою кистью – одним волоском…

Он сладко зевает… Устал не на шутку.
Баюкала сутками в трубах метель.
Теперь бы спокойно свернуть самокрутку,
Табак раскурив, завалиться в постель!

Наутро, гордясь переливами лаков,
Зайти по соседству в другую избу,
Где мастер такой же, и труп одинаков,
И также – очки на морщинистом лбу.

Он кинул на черное вспышки тюльпанов
И в мелкую травку степные ковры.
Там троны Додонов, кафтаны Салтанов,
Церквушки, лачужки, шатры да костры.

Шкатулки российские! Всё в них отлично,
В них гений народный по капле вкраплен.
Вдвоем усмехаются: им безразлично,
Что мир не запомнит их скромных имен.

О, кто по столицам и по заграницам,
Где чудо-шкатулку покажут и нам,
Присмотрится мыслью к обветренным липам,
К простым, как ржаной каравай, именам?

Они родились в перелесках и чащах,
Из черной, владимирской, старой земли,
От дедов и прадедов, в вечности спящих,
Которые кисти для них берегли.

На срубленных пнях – на древесных скрижалях –
Их ветер отметил, обрызгав дождем…
А мы в застекленной витрине прочтем,
На выставке, имя короткое: «Палех».

Нам край родной нередко дан в картинах
На полотне вечернего кино:
«Хрустальный Гусь» [1] – как зимнее окно
В лучах луны и в искрометных льдинах.

Казалось нам, родные города
Мы знаем все, от школьной парты дальней.
Когда же встал, сверкая, Гусь-Хрустальный,
Он был открыт, как новая звезда.

Еще одной торжественной победы
В стране снегов он символ и венец.
Там есть завод, похожий на дворец,
И во дворце – рождественские деды.

Маститые идут учителя,
В медалях грудь и борода по пояс,
За шагом шаг, свою читают повесть
Среди станков и черного угля

Жужжат станки, гудят в веселой дрожи.
Чеканя грань, поет резец в стекле,
И первый звук, рожденный в хрустале,
Летит из рук рабочей молодежи.

Вот это – Русь! Она пришла сама
Вложить в хрусталь и душу, и дыханье.
Струит огни и льется грань за гранью,
В причудах форм вся русская зима.

Мы, обойдя завод, дошли до цели:
Развернут был сияющий экран,
И на экране мастер-ветеран
Сказал толпе: «Здесь наш дворец изделий».

И началась волшебная игра:
Плывя, кружась, глаза чаруя наши,
Рядами шли ковши, блюда и чаши,
Как будто ожила Хрусталь-Гора.

Хрусталь-Гора!.. К вершине взлет салазок,
И через жизнь их серебристый след…
Хрусталь-Гора далеких детских лет,
Когда нельзя не верить книгам сказок…

И вот растет, сосульками звеня,
На ступенях простых заводских полок,
В круженье звезд и радужных иголок
Хрусталь-Гора сегодняшнего дня…

Благодарю тебя, далекий зодчий
Хрустальных зал, мой безымянный друг,
За дивный труд твоих неспящих рук,
За каждый день, за каждый час рабочий!

Экран погас не сразу…
В сквозняке
Забилась дверь, и ворвался снаружи
Промозглый вихрь не нашей зимней стужи..

А Гусь-Хрустальный где-то вдалеке
Еще мерцал… Еще не умер пламень,
Еще в окне морозный блеск дрожал,
И русский мастер бережно держал
Граненый ковш, как драгоценный камень.

Матрешки, матрешки,
Пунцовые щечки!
Не ручки, не ножки –
Платочки.
Ни пяток, ни кос,
Как будто прирос
Свивальник к плечам деревянный,
Расписанный вязью тюльпанной.
Играя,
Раскроешь одну пополам,
А там
Вторая
Раскрылись, сменилась другой,
В таком же платочке,
И те же румяные щечки
Да брови дугой.
Глаза, не мигая, расширь,
Смотри в неподвижные очи:
За ними Сибирь,
Таежные ночи.
В косматую шубу тайги
Закутаны версты без счета.
Не видно ни зги,
Но слышно, как дышат болота,
Как дышит туман и плывет,
Клубясь над верховьями Оби,
Где древняя тайна живет
В земной утробе.
Матрешки, матрешки,
Тугие одежки!
Одна за другой, мал-мала.
Праматерь их – Юмала [2] .
Над ней колдовали шаманы,
Ее пеленали туманы,
В шатре снеговом хороня,
И ярче огня
Сверкала она, золотая,
Червонная баба тайги.
Кружилась воронья стая,
Кружили в снегу шаги,
Зрачки загорались волчьи
По всей сибирской земле,
И темные люди, молча.
Несли дары Юмале.
Приблизиться к ней не смели:
В груди ее ветры пели,
На страже стояли ели –
Семь заповедных вех.
К семи еловым подножьям
Был сотнями рук положен
Соболий и куний мех.
Мерцали на нем в избытке
Рассыпанные монеты,
Уральские самоцветы
И золотые слитки.
Качались густые ели,
Накрыв Юмалу венцами,
А шаманы кругом сидели,
Тряся бубенцами.
Заклинали костью бараньей,
Курили горькое зелье,
И спала Юмала в тумане,
Под самой высокой елью.

Откуда и когда пришла
На эту землю Юмала?
Каких восходов и закатов,
Каких побоищ и побед
Хранила неистертый след?
Кто уберег ее, запрятав
От жадных происков и глаз,
От полчищ с цепкими руками?
Кто превращал ее веками
В народный золотой запас?..
Когда Аларих [3] в тучах дыма,
В чаду пожаров и в пыли
Вел за собой на приступ Рима
Орды со всех концов земли,
Качнулся Рим, и в трубном кличе
Бралась добыча за добычей.
Монгол, и гот, алан и галл,
Ликуя, идолов свергал.
И золотая кукла уграм [4]
Досталась и ушла сквозь бой,
Влекома новою судьбой,
В чащобу, под Полярным кругом.

Между корявыми корнями
Богатства собранные ждут,
Когда уложат их горстями
На серебро боярских блюд
Испытанный торговый люд,
Перевалив Урал с мешками,
И реки денег потекут
К плавильной потаенной яме.
Вторая баба выше той,
Что спит, в зеленый мох врастая.
Она ей служит скорлупой,
Тяжелая и золотая,
И третья плавится в огне,
Двух первых заключить готова
Под гулким золотом покрова,
Как душу в воинской броне.
Страна, единственная в мире,
Одна шестая всей земли!
Как в Юмаду, в тебя вошли
Сердца и племена Сибири.
В тебе растет за родом род,
В единый плавится народ,
С одной необоримой силой.
Так золотая Юмала
В тайге дремучей ожила,
Преобразившаяся в символ.

В студеные ливни,
В безлунные ночки
Дорожки да стежки
Ведут из неведомых сел.
По гривне,
По крошке,
По кружке, по ложке
От каждого – в общий котел…
Пунцовые щечки,
Тугие одежки –
Таежные дочки –
Матрешки!

Скованы волненьем мысль и слово.
Не хватает силы передать,
Что такое – потерять и снова
Встретить и обнять родную мать.

Только позже, четко и не вкратце,
Я смогу о ней заговорить.
Надо насмотреться, надышаться,
Переволноваться, пережить.

И нахлынут вдруг слова такие,
Что откроют всем лицо свое.
А сейчас я назову Ее
Еле слышным шепотом: «Россия»…

С несравненным именем вдвоем,
Сердце к сердцу, слушаю сквозь слезы,
Как шумят московские березы
Под всеочищающим дождем.

… А над Москвой-рекой закат зеленый…
О, как чисты в России вечера!
Две девушки, Светлана и Алена,
Со мною шли по улице вчера,
Два имени с картины Васнецова…
Читающий стихи мои, пойми, –
Есть столько в этих девушках родного,
Что быть бы им моими дочерьми.
Как будто мы давно бродили вместе
Под вековой кремлевскою стеной!
Не перед нами ли на Лобном месте
Упала голова Лопухиной?
Не я ли укрывала в подворотне
Вот этих двух, когда гудел пожар.
От яростных коней казачьей сотни
И много раньше от орды татар?
Но мы пенять не смеем, не умеем,
Мы знаем: поздно и пора домой…
Нам это все навеяно музеем,
Фантастикой картин и полутьмой.
Подходит ночь. Ни звука, ни движенья
Погасло небо, и черна вода.
Прощаемся: – До перевоплощенья!..
Когда-нибудь…
А если никогда?..
Но ни за что не сможет нас оставить
Нежданно промелькнувшая в тиши
Далекая и смутная прапамять
Дарованной троим одной души.

Целым места ласкала и грела,
За окном куполами горела.
На Москве ли реке, на Неве ли,
Протекли все четыре недели,
И летели мне листья на плечи
От вечернего Замоскворечья.

Каждой тенью на небе, всем небом.
Каждым ливнем, и ветром, и хлебом.
Каждой темной кремлевскою елью
И осеннею, первой метелью
Одарила меня, осветила
И за долгие годы простила.

Вырываются птицы из клети,
Возвращаются к матери лети.
Наша с Ней мимолетная встреча,
Это – встречи навечной предтеча.

Рассвет, проснувшись, еле-еле
Посеребрил мою постель,
А над Москвой вилась метель,
Хотя кусты не облетели.

Хотя березы в сизой мгле
Червонных листьев не роняли,
Но низко кланялись земле
И снегу ветками махали.

И даль, и Кремль, и купола,
Завороженные, притихли.
Была по-зимнему бела
Москва в своем бесшумном вихре.

Таким запомню я навек
Вторичное прощанье с нею…
И падал, падал, падал снег,
В окне туманном леденея.

Я знала только понаслышке,
Что есть за тридевять земель
Кипучей нефти колыбель
И огнедышащие вышки.

И странно мне, что там, в Баку,
Под месяцем из красной меди
Уснули вьюги на боку,
Как безобидные медведи.

Средневековый городок,
Где я живу, привычен вьюгам.
Они в уют своих берлог
Спешат зимою друг за другом,

Метут сугробы, к окнам льнут,
Ворчат и распевают в трубах.
Им хорошо живется тут
В пушистых белоснежных шубах.

Но есть, как видно, и у вьюг
Свои причуды, пыл и норов,
И вот они летят на юг,
Как будто мало им просторов

Для игр на скатах ледников,
Где вечность крепкий лед ковала,
Где бродят тени облаков
Над вихрем горного обвала.

Но нет! Им хочется туда,
На Каспий, в край больших загадок.
Влечет их черная вода,
Вся в нефтяных разводах радуг.

Влечет закрытое окно,
Под лампой круг неяркий света,
И женское лицо – одно
На тысячи – лицо поэта.

Запечатлеть ее черты,
Глаза внимательные, руку…
Вздохнув, назвать ее на «ты»
И унести с собой в разлуку…

Спасибо, вьюги! Неспроста,
В обратном не пропав полете,
Вы принесли мне два листа
На скромном книжном переплете.

Уснули ветры. Воздух чист.
Медвежьи тени на сугробе.
Весенний лист! Осенний лист!
Как мы на вас похожи обе.

Как мы звучим друг другу в лад,
И сколько звезд открыто нами!
Ее восход и мой закат
Перекликаются стихами.

Ствол из одной земли возник,
Единым пропитался соком,
И Родина для нас – родник
В его значении высоком.

Вот почему мне так близки
(Сошлись ли наши дали в сдвиге?)
И два листа, и все листки
Подаренной мне чудом книги.

Не знаю, кем я нареку
Сквозящую за каждой строчкой,
Ту большеглазую в Баку –
Сестрою младшей или дочкой?

Далека Россия, далека,
И пяти недель как не бывало.
Но при мне остались три дружка,
Чтобы я не слишком тосковала.

Был проспект Петровский весь в огнях
Желтых листьев. И они шуршали.
Комната… Портреты на стенах,
А на ширме веера и шали.

И была одна из лучших встреч,
Но ее словами не обрамить,
Суждено до смерти мне беречь
Медвежонка, данного на память.

Вылитый а пузырчатом стекле,
Зеленее, чем лесная хвоя,
Он сидит на письменном столе,
Коротая вечера со мною.

И прижился к нам второй дружок,
Но не для забав, не для потехи,
А на счастье маленький божок
В вологодском вырезан орехе.

Гладила его зимой пурга,
Стал он как из белого коралла.
Этот добрый гений очага
Мне подарен девушкой с Урала.

Третий мой товарищ – та свирель,
Что извечно спутница поэта.
Из каких она пришла земель?
Что в нее, черешневую, впето?

Пел Шевченко, пели кобзари,
Наклонялись ивы над прудами.
Ты гори, заря моя, гори,
Проходи вишневыми садами,

Говори со мною, говори
Соловьиным голосом свирели…
В этот час ночные фонари
Над Невой еще вчера горели…

В этот час проспект Петровский тих,
Снег лежит коврами белой пены,
Но цепочкой след шагов моих
Прямо к Дому ветеранов сцены.

От ворот направо – поворот,
И тропинка вытоптана змейкой.
Там лежит в земле который год
Та, что называлась Чародейкой.

А над ней к концу крадется век,
В северных цветах, во льду хрустальном…
Савина! Шесть букв. Три слога…
Снег
Занавесом реет театральным…

Реет снег в окне пустом моем,
Шелестя, баюкая и бредя.
Пой, моя свирель! Споем вдвоем
Песню для стеклянного медведя:

– «Жил да был…»
И я жила-была…
Память не бледнее, не короче.
Там на белый город ночь легла.
Там постель моя готова к Ночи.

– Много мы в мире видели
(Где не перебывали!):
Розовый лотос Индии,
Альпы и Гималаи,

Башни, соборы, глетчеры…
Древний и вечно новый,
Рим выходил навстречу нам,
Бронзовый и лиловый…

Стрелой от берега к берегу
Чудо железобетона:
В ожерельях огней Америка
Укачала мост Вашингтона…

Путь наш цветными нитями
По земному шару струится…
Но почему молчите вы?
Что вам ночами снится?..

– Я знала мостик бревенчатый
В речном стрекозином блеске,
И ландыши, как бубенчики,
В березовом перелеске.

Я знала поля безбрежные
С волнистою желтою рожью,
Пустые дороги снежные
И снежное бездорожье…

Там лед скрипел под полозьями
В бескрайной степи туманной…

– Мы помним созвездья гроздьями
Над пальмовою Гаваной,
Когда мексиканской осенью
Не водо-, а звездопады.
Вы видели эти россыпи,
Сверкания и каскады?..

– Многие звезды помню я,
Но для чего мы спорим?
Нет в небесах огромнее
Звезд, чем над Черным морем…

– Что вас хватает за душу
В скромном таком наброске?
Степи, туман да ландыши?
Мостики да березки?

– А то, что глубь черноземная,
Наши моря и суши
Вскормили собою скромные,
Большие русские души,

И только под теми звездами,
Без ходульных речей о чуде,
Чудесные люди созданы –
Русские люди!

Я сжилась с березой, как с родной.
Не в Москве она растет, а в Берне.
От нее прохладен летний зной,
Золотисто-зелен час вечерний,

А когда спускается туман,
Вся она плывет, в тумане рея,
Будто оживает Левитан
В зимней Третьяковской галерее…

Но сейчас, вернувшись из Москвы,
С русским снегом в волосах и в платье,
Не могу иначе, как на «вы»,
Дерево знакомое назвать я:

– Здравствуйте, береза… Добрый день
(Только добрый ли? Кто мне ответит?) –
От березы на лужайке тень,
И ее раскачивает ветер.

Дай мне снова видеть край далекий,
Купола бревенчатых церквей
И зарю румяную, как щеки
Сероглазой матери моей.

Дай лицом прильнуть к твоим колосьям
В час, когда над полем гаснет день
И гармони спорят с лаем песьим
У околиц сонных деревень.

Дай почувствовать твой дождь и сырость,
Грусть твоих курящихся болот,
Дай погладить гриб, что за ночь вырос,
И цветок, что к вечеру умрет.

Бродят вдалеке глухие грозы,
Теплым ветром вздрагивает ночь.
Так встречает Мать, смеясь сквозь слезы,
Навсегда вернувшуюся дочь.

Лебедь плыл, как белая гондола,
Рядом с ним внизу плыла звезда,
И деревья наклонились долу,
В черный оникс тихого пруда.

Первый ветер вестью о рассвете
Пробежал по листьям и затих.
О далеком говоря поэте,
За стихом мы вспоминали стих.

А когда вода порозовела
И запахло травами остро,
Лебедь Эренбурга, лунно-белый,
Уплывая, обронил перо.

Лес Булонский веет Летним садом
И Невою каждую весну.
Но из всех в ту ночь стоявших рядом
Выбрала заря меня одну:

Доплеснули дрогнувшие воды
Белое перо к моим ногам,
Чтобы я несла его сквозь годы
И вернула невским берегам.