Юрий Соломин - От Адьютанта до егο Превосходительства
Работалось и жилось ему нелегко. В сезон играли пять новых спектаклей на двух сценах. А играть всегда хочется всем. Поэтому на художественном совете иногда могли загубить хорошую пьесу, если понимали, что в ней нет ролей для определенных актеров. Взять пьесу чуть похуже, но для себя. Поэтому я при первой возможности отказался от худсовета. Именно он рассадник сплетен и интриг. За время пребывания в художественном совете я это прекрасно понял. Критика должна быть открытой.
Михаила Ивановича Царева я считаю своим учителем — он в училище преподавал у нас «художественное слово». На выпускном вечере по его просьбе я прочитал сказку Андерсена. Это была моя дипломная работа. Очевидно, ему понравилось.
Отношения складывались у нас непростые. Я не ходил у него в любимчиках. Иногда выступал против него на собраниях, но тем не менее он сделал мне много хорошего. Он был человеком справедливым. Когда переезжал на новую квартиру, желающих въехать в его прежнюю было немало. Ему представили все кандидатуры, он сам выбрал меня. Надо сказать, что ничего особенного в этой квартире нет. Он ведь мог получить любую квартиру в самом престижном доме. А он жил в трехкомнатной квартире на последнем этаже, и всегда там, как и сейчас, протекала крыша. Широкий человек, не хапуга, он чем-то напоминал барина. Я думаю, у него и накоплений-то не было.
Помню тот момент, когда неожиданно директором театра назначили Виктора Коршунова, а главным режиссером Владимира Андреева. Царев остался как бы не у дел. Ему придумали должность художественного руководителя. Я тогда входил в худсовет, но с нами никто не советовался. Я спросил: «Михаил Иванович, как вы могли это допустить? Это же ведет к разрушению театра». Он ответил мне: «Можешь мне поверить — я ничего не знал». Страшно было смотреть, как его, уже тяжело больного человека, мордовали на последнем съезде ВТО. Но он мужественно перенес это, а в перерыве ушел и не вернулся на съезд. Говорили, что он, наверное, обиделся, но я-то видел, жили-то в одном доме, что к нему приезжали врачи.
Когда ему предложили стать почетным председателем ВТО, он поблагодарил и отказался. Все события последних лет, конечно, ускорили его смерть. А ведь ВТО организовано артистами Малого театра, и Михаил Иванович получил должность председателя от Александры Александровны Яблочкиной. При этом никогда ничего лишнего для Малого театра не брал.
Царев любил говорить: «Малый театр — большой корабль. Пока мы его развернем направо, все изменится. Пока налево — тоже. Будем идти вперед». Он не поворачивал ни направо, ни налево. Шел своим курсом и по возможности что-то ставил. Или, наоборот, старался не ставить пьесы, которые ему навязывали. Конечно, и у нас шли «рекомендованные», по такое уж было время! Я стараюсь следовать его завету и вести театр своим курсом, не сворачивая в стороны.
ИВАН ЛЮБЕЗНОВ
Еще студентом я видел его во многих спектаклях. Отлично помню его Прохора Храпова в «Вассе Железновой» — этакого жизнелюбца и охальника, не знающего удержу и запрета.
Потом мне посчастливилось играть с ним во многих пьесах: «Свои люди — сочтемся», «Неравный бой», «Ревизор», «Пучина» и других. Первый раз я встретился с ним на сцепе в спектакле «Порт-Артур». Меня ввели в него, когда я был студентом. Мы, студенты, играли солдат, охраняющих батарею, а Иван Александрович Любезнов — нашего командира. Он показывал нам высочайший уровень актерской техники. К примеру, в конце одной сцены, перед своим уходом, он нам тихо говорил: «Сейчас будут аплодисменты». И на уход он действительно делал аплодисменты. А иногда в конце этой же сцены, когда мы уже замирали в ожидании аплодисментов, он говорил: «Не будет» — и аплодисментов не было. Он варьировал, точно рассчитывал все темпоритмы. Профессионал высочайшего класса, артист необыкновенный, своеобразный. Перед началом спектакля всегда собирал вокруг себя молодежь и рассказывал смешные истории. Потом говорил: «Подождите секундочку». Убегал на сцену, казалось, что главное оставалось здесь, но это была видимость. Главное для него оставалось, конечно, на сцене. Именно таким образом он настраивался, готовил себя к выходу. Потому что для любого артиста сцена — это жизнь. И радость, и горе, и его дом, и его семья.
У каждого артиста свои приемы. Дарья Васильевна Зеркалова, например, готовилась по-иному. Когда я пришел в театр, она играла только в одном спектакле — «Веер леди Уиндермеер». Спектакль шел не первый сезон. Дарья Васильевна приходила за два-три часа до начала спектакля и начинала гримироваться. У нее все было рассчитано по секундам, но тем не менее каждый раз она выходила из гримуборной в последнюю минуту. Прибегал взволнованный помощник, кругом лихорадочная обстановка, всем казалось, что она опоздает. Она бежала со второго этажа, от своей уборной, за ней мчался костюмер, на ходу поправлял костюм, она, запыхавшись, вбегала на сцену — и раздавались аплодисменты. Всегда. На сцене она вязала такие кружева, что молодежь всегда прибегала смотреть.
Я обычно студентам, перед выходом на сцену, советую: «К памятнику Щепкина, а потом бегом на четвертый этаж». Эго можно рассматривать как юмор, хотя иногда это действительно помогает найти нужную тональность. Еще мальчишкой я видел актера Папазяна, прославившегося своим Отелло Рассказывали, что перед спектаклем «Отелло» он ходил за кулисами и сам себе на разные лады повторял: «Папазян — плохой актер? Папазян — плохой актер?» И выходил на сцену уже готовый.
Я, например, всегда долго примеряюсь к роли, ничего не читаю о ней. Хочу сам понять, что хотел сказать автор Стоит мне это понять, на этот стержень, как на шампур, нанизывается «мясо», добавляется «лук» и получается вкусный «шашлык» Может быть другие актеры действуют совсем иначе. Все мы разные.
Мне выпало счастье играть с Любезновым в нескольких спектаклях. В «Ревизоре», поставленном Ильинским, он играл моего слугу. Его Осип большой ладный мужик с круглой, коротко стриженной головой и могучими плечами Внешне он походил на большого ладного крестьянина, по ошибке оказавшегося в городе. Казалось, природа приготовила его для тяжелого крестьянского труда, для жизни в деревне, но судьба распорядилась иначе — этот богатырь отдан в услужение какому-то «фитюльке» и вынужден, вместо того чтобы выходить по ранней росе с косой, бегать в лавочку, чтобы выпросить какой-нибудь снеди.
В «Пучине» он играл моего тестя Боровцова. Задолго до этого в другой пьесе Александра Николаевича Островского «Свои люди — сочтемся», где был занят и я, он тоже играл купца — Самсона Силыча Большова. Кажется, об этом характере, вошедшем в хрестоматии, известно все. А Любезнов играл Большова так, будто открыл в нем нечто новое, никому не ведомое. Его Самсон привлекал внимание не чудаковатой внешностью, а направленностью темперамента. Вместо приземистого крепыша самодура с традиционной медно-коричневой бородой, на сцене появлялся человек сравнительно молодой, стройный, подтянутый. Фантазер и мечтатель из деловой купе ческой Москвы, загоревшийся мечтой о неслыханном богатстве, искренне увлеченный своими планами мнимого банкротства. Его Большов человек, готовый на все, лишь бы уесть кредиторов, обвести их вокруг пальца. Для Большова собственная дочь Липочка просто шахматная фигура, которую можно выгодно передвинуть, чтобы выиграть опасную игру.
