Вардван Варжапетян - Пазл-мазл. Записки гроссмейстера
Одна малявка в школе, куда меня пригласили рассказать про войну, спросила: «Дядя партизан, а кто вас в лесу кормил? Бабушка?»
Дед с бабкой, малявочка. Все мы у них поотнимали, до чего дотянуться могли. Многие потому в полицаи пошли, чтоб свое добро охранять да еще чужого маленько прирезать. Жизненные блага, Красная Шапочка, они как пирог: нож лежит рядом, но не всякий может взять его в руки.
Про Гриню Шлица я упоминал. Храбрый был боец. В разведку какую – он первый. Никакая зараза его не брала: ни тиф, ни понос, даже вошь по нему не ползла, боялась. Чумовой он был. Смотрит на тебя – и не видит.
«Гриня, на пост пора». – «А?»
Встряхнется, вернется башкой из своей думки и тянет, как дурачок: «А-а!..»
Послал его Берл Куличник за картошкой на ближний фольварк, километров за двадцать. А какой там фольварк, одно название. Баба жила там с детьми, сама на себе пахала. Но ссыпала последнюю картошку партизану в мешок и со злости на десять узлов веревку завязала.
А Гриня не поленился... Ногти обломал. Зубами помогал, так что чуть все не повыпали. Почему финкой не перерезал? Веревку пожалел – пригодится.
Достал картошины и велит бабе: «Испеки на дорогу». А сам, чтоб время зря не терять, снял рушник с божницы, пришил, как лямки, к тому мешку, чтоб нести удобнее (у него в подкладке фуфайки всегда иголка была).
Выкатила баба лучиной испеченные картошки в подол. С подола на стол. Платок повязала потуже. А Гриня взялся за концы платка да еще тужее, как она те узлы. И пошел. Выполнил боевое задание.
Только он из хаты, а детки – к мамке. Как-то освободили ее от удавки.
Вот так и снабжались.
Что было той бабе делать? Триста литров с коровы в месяц сдай немцу. Да десяток яиц, если есть куры. Мясо и хлеб отдай партизанам. А другие лесовики сами придут, заберут. И все требуют: корми! А где взять?
Но у мужика с бабой тоже военная хитрость:
– Помажы Божа, товарыш, але ж гэтай ноччу прыходили жыды и усе забрали. Усе позабирали гвалтам, абрабавалi.
И на русский тебе переведут, если белорусского не понимаешь, и по-украински, и по-литовски, по-польски: немцы и жиды все забрали. Они же, ивреи, хитрые!
И поди разберись, где правда.
Но Куличник понимал: нам такая худая молва страшней полицаев. Это как торфяной пожар: если в самом начале не загасить, потом не потушишь. Да еще партизанские командиры настраивают население против евреев: Абрамы не воюют, в Ташкенте жируют, им верить нельзя, они от немцев подосланы. Из Москвы, из самого главного Центрального штаба партизанского движения поступила директива всем подпольным обкомам, райкомам, штабам: «По имеющимся сведениям, немцы направляют из гетто евреев для отравления колодцев в местах сосредоточения партизанских отрядов. Примите соответствующие меры».
Меры известно какие. Много евреев, спасшихся от полицаев, расстреляли партизаны. Неужели верили?
Конечно, Ковпак и Федоров такой брехне не верили. Но хоть бы один партизан, испив воды из криницы, животом занедужил от еврейской отравы! Мы-то сами из криниц и колодцев воду не пили. Зимою топили снег, а так – родник, речушка, дождевая вода, болото. Но я многих партизан допытывал: встречал ты хоть один отравленный колодец? Никто не встречал.
У Федорова Черниговского одним из лучших подрывников был Семен Юдович, лично подорвавший одиннадцать вражеских эшелонов. Когда Ровно освободили, его назначили старшим автоинспектором. Потом он командовал в облавтотресте. И он такого случая с отравленным колодцем не знал. Кстати, за десять пущенных под откос эшелонов полагалось давать Героя, а Семен получил только Красную Звезду.
Скажете, какая на войне может быть обида? Как сказать... Через много лет, уже после войны, я узнал, что самую крупную диверсию совершил Федор Крылович – на станции Осиповичи: на рассвете 30 июля 1943 года установил две магнитные мины с часовыми взрывателями и взорвал состав цистерн с бензином. А на соседнем пути стоял состав с боеприпасами. Всего на тот момент на станции оказалось четыре воинских эшелона. Взлетели на воздух пять «тигров» и другой техники неперечислимо. Срочно доложили в Москву. Четыре командира за такую диверсию стали Героями. А Федору Крыловичу дали орден Ленина... в 1949 году. Хорошо еще, что хоть при жизни. Да и награду, а не тюрьму.
У Идла Куличника своя разведка по многим местам была. Он проверил сплетни раз, другой, третий. Расследовал через своих слухачей, что в одной деревне у мужика увели корову, но не евреи, а полицаи. У другого свинью зарезали, но не евреи, а бульбовцы, сичевики. Третьего самого на куски порубили гайдамацкими секирами и хату сожгли – опять не жиды. А все валят на нас. Тогда Ихл-Михл вместе со Станчиком и одним русским командиром выездной трибунал устроили: честно сознавайтесь, как было дело. Ну те и отказывались от брехни. А чтоб другим неповадно было, баб и мужиков языкатых крепко пороли. На первый раз. На второй раз стреляли. Было и такое.
А та тетка с детьми до нас добралась через болота. Берл с Идлом ее допрашивали. Она так сказала: ваш еврей последнюю еду у меня отнял, убить хотел, вот пришла – убивайте нас, все равно нам кормиться нечем.
У Идла какое-то подозрение обрисовалось. Расспросил внешность партизана, во что одет, в какой мешок картошка была сложена. Мешок в войну дорого стоил. Три дырки прорезал – вот бабе платье, а мужику костюм.
Построили первый взвод первой роты, которой командовал Идл. Баба прямо указала на Гриню. И мешок, и рушник тоже нашлись.
Ждали, что решат командиры. Долго братья в сторонке курили. Штабной блиндаж еще не успели оборудовать на новом месте, надеялись вернуться на старую базу. Мне показалось, что Куличники поссорились.
Взвод разбрелся. Командиром взвода был Нисим Шарлат, техник-лейтенант, попал в плен после контузии, бежал, партизанил в Клетнянских лесах, но еще с одним лейтенантом, Исаем Трубником, решили податься к нам.
Нисим построил взвод, доложил Ихлу-Михлу. Тот что-то сказал Идлу, я не расслышал. Идл скомандовал:
– Боец Шлиц, три шага из строя. Признаешь эту женщину? Значит, знаешь, чего заслужил своим преступлением. Шарлат, твой боец. Приводи приговор в исполнение.
– Нэ можу вбываты еврэя.
У Идла был трофейный браунинг. Плоский, в карман положишь, как носовой платок. А баба стоит, будто ее ничего не касается, только головой трясет. Дивилась, наверное, чего эти жиды не на фронте. А когда грохнул выстрел, дернулась, вжала в подол детей. И той ночью на рушнике, отпоротом от мешка, на елке повесилась.
Гриню Шлица вычеркнули из списочного состава. А вписали трех братьев Мамкиных.
Идл спросил их фамилию. Два воробушка смотрят на старшего, тот как старичок шести лет, а они тянут его за рубаху: «Гриш, а мы чьи? Мамкины?» – «А чьи ж еще!»
